Николай Зарубин - Духов день

Костю Большого знала много лет. Знала его историю совместного проживания с Ольгой. Знала сама, да и свекровь сказывала, что та была побита не один раз мужем, но детям ли за то казнить старика отца? Он им жизнь дал, вырастил, выучил, в люди пустил, а она, Ольга-то, просидела дома за широкой мужниной спиной. Поломила бы с ее, с Катеринино, потаскала бы мешки на хребтине, подергала бы за сиськи двадцать коровенок на колхозной ферме, помучилась бы в войну на тракторе, так не пустилась бы в бега, а сидела тихо и смирно, благодарила бы Бога за достаток в семье, какой обеспечивал Костя Большой. На то он и Большим прозывается, что ни в чем и ни перед кем не мельтешил, как был Большим, так им и остался под старость лет. Во-он как волочется за лошадью с плужком; всякий, доставая зимой из подпола картошечку-то, помянет старика добрым словом.

Катерина возвращалась к столу, прибирала тарелки, стакан, отмечала про себя, что немного поел, сердечный, хотя, может быть, откушал старик в самую стариковскую меру.

Катерина вообще любила кормить работников, будь то муж покойный или какой другой человек. Сойдясь после Семена с другим, и здесь не забывала о своей женской обязанности, выставляя на стол чего получше.

Любила и сама бывать в гостях, где так же привечали стороннего дому человека. Стороннего, потому что проживал в другом месте, хотя по родству и близкий. Бывает ведь и так: забредет единокровный-единородный, а ведут себя хозяева как чужие – лишь бы поскорее убрался. Помнила она и наказ свекрови, часто повторяемый ею уже своим детям:

– Катерина, сама не съешь, а работника накорми. Обидишь раз – и сама будешь многажды обижена.

Особенно любила гостевать у Кости Большого, выбираясь к нему с новым мужем в основном в зимнее время. Всегда со своей поллитровкой, на которую хозяева даже и не смотрели, а выставляли свою. Если своей не было, шел хозяин до ближнего магазина.

Вставал Костя Большой гостям навстречу, выбегала из кути готовая прослезиться от счастья Надюшка.

– Добро, – говорил хозяин.

– Кумушка ты моя, ненаглядная, вспомнила стариков, пришла… – с придыханием лопотала хозяйка.

Смеялась Катерина, обцеловывая Надюшку, покряхтывал от удовольствия ее новый мужик, никогда, может быть, и не видывавший подобного привета.

И жарилось-парилось самое лучшее на сковородках, и пыхтел раскаленный самовар, и румянился, дышал, играл многоцветьем закусок щедрый стол. И столько слов было сказано в радость и в утешение, что забывалась всякая горесть, притуплялась любая боль.

Глухим, с хрипотцой, будто потрескивают в печи березовые поленья, голосом затягивал Костя Большой песню – старинную и тягучую, как борозда под плугом. Подхватывали разом женщины, раскачивались, прикрыв глаза, будто плыли по морю, а новый мужик Катерины смотрел на них с глупой улыбкой на лице и не знал, то ли уж подтянуть без слов, то ли влить в нутро еще одну стопку горькой.

Кончилась песня – переходили в другую комнату, где усаживались за карты. Хозяйка тем временем убирала посуду с остатками еды, ставила чистые тарелки, добавляла грибков, огурчиков, бруснички, раскладывала вилки, ложки, гоношила самовар.

– Добро, кума, подкинь-ка ему еще девяточку, пущай тянет, – за двоих думал Костя Большой, так как Катерина ничегошеньки не понимала в картах. – А я вот ему погончики повешу, и будешь ты жить с генералом.

– На кой ляд мне генерал? – заступалась за мужика Катерина. – Мне и линтинантика хватит.

– Добро! С какого ты году, Григорий?

– С двадцать пятого.

– И правда, салага. Я вот с восьмого…

Входила хозяйка, с поклоном приглашала к столу – и гулянка продолжалась.

И проходили годы, и ничего не менялось в их отношениях, вот только болезни одолевали.

Слегла Надюшка, сел на ноги Костя Большой. Чаще, чем всегда, ходила проведывать стариков Катерина, возвращалась потерянная, рассказывала страсти.

– Канет, верно, Надюшка-то. Лежит, и говорить уж не может. Дочь, верно, заберет ее к себе. Заходила я к ей.

– Костя-то как? – спрашивал с тревогой в голосе Григорий.

– И куманек мой, считай, не ходит. Соседка бегает: то водички принесет, то печку стопит. И че будет-то…

Походит по избе, принимается ругать «куманьковых» деток:

– Вот злыдни, так злыдни! Ну, ниче: отольются вам еще слезы отцовы-то… Отолью-у-утся-а-а…

А дня через три-четыре снова идет, хотя у самой ноженьки отказываются служить, передвигается со многими передышками.

– Забрала дочь-то Надюшку-то, може, поживет еще в тепле да в уходе, – сообщает по прибытии.

– Костя-то как? – волнуется заждавшийся мужик. Машет рукой Катерина, молчит, подперев ладонью лоб: собирается с мыслями или не хочет, чтоб глаза ее мокрые видели – не понять.

– Костя-то, Костя как? – теряет терпение Григорий.

– Пропал куманек мой, пропал Костя Большой, – выдавливает из себя Катерина. И начинает рассказывать подробно:

– Ты же помнишь, как у них всегда было: чистенько, аккуратненько, и поись, и попить – всего хватало. И человека встречали как люди, и провожали хлебом-солью. А че теперь?..

Откидывалась на табуретке, бросив на ноги руки ладонями кверху, повторяла обращенный неизвестно к кому вопрос:

– Че теперь-то?.. Сидит Костя-то в нетопленой избе в валенках, ватниках да телогрейке. Прибежит када соседка, подшурует печь-то да снимет с него телогрейку-то, он отогреется – и давай каку-то тыщу искать, будто ложил себе на похороны… А то берет фотографии деток своих перебирать и просыпет их по кровати да по полу – ползает, собирает… Глядеть тошно!

– Може, с ума выжил? – высказывает предположение Григорий.

– Ниче он не выжил, – одергивает мужика Катерина. – Влезь в его шкуру-то, так недолго и рехнуться. А он не выжил, я с им разговаривала и он отвечает…

Успокоившись, продолжала:

– Так вот я и говорю ему тихонечко: «Кум, а кум, ну, че ты такой? Сам на себя не похож? Бороду отрастил – седая она у тебя, клочками вся. Я ж тебя никада небритым не видела. Ты ж Большой у нас всегда был, а тут прям как маленький… Давай, говорю, побреемся, одежонку поменяем, водички я щас нагрею…»

– А он, Костя-то?

– А он мне и отвечает: «Кума ты моя, кума разлюбезная… Жись прошла моя, прошла-а-а…» И так склонил голову набок и вздохнул, сердечный, глыбко. А я опять ему: «Да брось ты помирать прежде смерти-то». И вру ему: «Сына твоего, Витьку, видела тут на днях. Сказывала ему, мол, болеешь ты, мол, зайди, попроведывай отца-то. Так обещал Витька-то зайти, на неделе, мол, сказывал, загляну…»

– И поверил?

– Не знаю, – после некоторого раздумья отозвалась Катерина. – Но я его завтра найду. Всю улицу обхожу, поспрашиваю, но найду. И приведу поганца к отцу, хоть одного приведу – пусть отец хоть перед смертью порадуется.