Николай Зарубин - Духов день

На следующий день Катерина поднялась с постели раньше обычного. Топталась по комнате, вздыхала, подходила к шифоньеру, рылась в тряпках.

Лежал с открытыми глазами и Григорий – они давно спали по разным комнатам. Слушал, как собирается хозяйка, думал свою думу.

Катерина добралась до железнодорожного вокзала, где села в автобус, заняла место у окошка и, пока ехала, смотрела немигающими уставшими глазами на проплывающие мимо дома, деревья, пустыри, перекрестки дорог. На нужной остановке вышла и побрела вдоль улицы, где, по ее сведениям, проживал сын Кости Большого, Витька.

Брести попусту было бессмысленно, решила постучаться в первые же ворота. На стук вышла женщина примерно ее лет и на вопрос Катерины, знает ли та «таких-то», ответила, что знает и указала дом.

К Витькиному дому подбиралась не спеша, обдумывая, что скажет, только бы тот никуда не ушел.

В появившемся в проеме калитки мужике лет сорока пяти не сразу узнала одного из деток старика. Тот же, напротив, заулыбался, растопырил руки, будто собирается обнять неродную ему тетку, проговорил развязно, в полный голос:

– Тетя Катя!.. Какими судьбами!.. Да-авненько ты у нас не бывала, да-авненько…

– Да я у тебя вопче никада не была, – начала было строго.

– Здравствуй, здравствуй, тетя Катя, заходи в дом, погляди, как живу…

– Да че вас беспокоить, я ненадолго здесь, – решила схитрить Катерина. – Была вот по делу в ваших краях да решила заглянуть, попроведывать племянничка…

Сама смотрела на Витьку, пыталась угадать: понял – нет ли, зачем она к нему наведалась? «Вроде не понял», – решила.

– И правильно сделала. Родней приходимся, а друг у друга не бываем.

– Да не люблю я, Витенька, по гостям-то ходить. Придешь, просидишь не один час, а дома все стой колом. Да еще и выпьешь, а потом и мучаешься – давление у меня прыгает. И глотаешь таблетки, и глотаешь… Еще и старик как дитя малое: то пьяный придет, то лежит с похмелья. Вот и мечешься как угорелая…

– Так ты замуж вышла?

– А че одной-то? Помрет – и еще выйду. Матка-то твоя жива, одна живет или старика какого нашла? – подбиралась к главному.

– Жива – что с ней сделается, у Танюхи живет. Еще и попивает иногда, если подадут. Сидит целыми днями у окна – как в телевизор, разглядывает прохожих…

– И я люблю сидеть, тока некада. А так бы сидела и сидела… Отца твоего уж лет пять не видела. Ты-то у него бываешь?

Спросила и замерла: че же ответит, голубчик? И услышала такое, что даже опешила. Не сразу сообразила, что сказать.

– Да вчера был. Крепкий старикан: бутылку с ним на двоих раздавили – и он хоть бы что! До ста лет проживет…

Больше Катерине здесь делать было нечего. Повернулась, не сказав ни слова, побрела прочь – потерянная и раздавленная Витькиной наглостью.

«Злыдни и есть, – стояла торчком в голове одна-одинешенькая мысль. – Злы-ы-дни…»

– Тетя Катя, плохо тебе, что ли? – расслышала вдруг и поняла, что тот пошел за ней. Почувствовала, что трогает за плечо.

Повернулась к нему и, давясь слезами, с перерывами проговорила:

– По-омира-ает отец-то ва-аш… Ни-икак не дожде-ется вас, злы-ыдне-эй…

Михаил скончался неожиданно в областном центре, куда поехал проверять свое здоровье…

Мария сидела или полулежала теперь в своем углу, где смыкается край веранды с бревнами избы, не расправленными тряпицами, бросив ноги по ступеням. Не большая и не маленькая. Не старая, но уже не молодая.

– Э-э-эх! – выдыхала из себя время от времени.

– Э-э-эх!..

Без слез, без крика. Без сил к дальнейшей жизни.

Стукнуло кольцо ворот, и отрешенные от всего мира глаза ее встретились с глазами живущей недалеко Катерины Бережных, пришедшей взглянуть, не требуется ли помощь.

– Э-э-эх!.. – громче прежнего выдохнула из себя и давай шарить по бревнам руками, желая, видно, за что-либо зацепиться и подняться.

Так, беспомощную и трясущуюся ввела ее Катерина сначала в сенцы, а затем и через порог – в прихожую дня два нетопленной избы.

Около заборки, на старой железной кровати, обе и устроились, продавив скрипучую сетку чуть ли не до пола. Грузная Катерина, обхватив руками плечи подружки, покачивалась. И слова ее в эти минуты были самые нужные, хотя, если внимательно послушать, – напрочь лишенные сострадания.

– Ну че ты, че ты? – шептала она, словно уговаривала. – Ну, помер, – куды от этого деться? Жил человек – и помер. И мы помрем. И все помрут. Поплачут по нам, по тепленьким, и забудут… А жить нада. Мы вот с тобой щас встанем и пойдем. Делов-то, знашь, сколько?

– Ой, надо… Ой, щас… Ой, че это я в самом деле-и-и…

И уже вытаскивала тетрадку с адресами родни, расправляла сморщенное от их сидения покрывало на кровати.

И все произошло, как происходит в подобных случаях. Привезли покойника. Съехалась родня. Посидели, кто сколько мог, около гроба. И свезли дорогое этому дому, но неживое и потому ставшее ненужным тело на кладбище.

Родня убралась по своим углам после третин, Валюша с Володей после девятин, и осталась хозяйка как бы ни при ком и ни при чем.

Ни при ком, потому что привыкла быть при муже своем. Ни при чем, потому что по смерти Михаила отпала надобность во многом, чем с утра до вечера был наполнен ее день.

Сидит день-деньской в нетопленой избе и ворошит память: некуда идти, не о ком заботиться и сама она никому не нужна.

Конечно, без чего ложись и помирай – она делает. Долбит лед около общественных водоразборных колонок, тащит обрезки досок с расположенной недалеко пилорамы, поддежуривает, когда попросят в местной школе, где живущая прямо в здании техничка время от времени запивает надолго и беспробудно.

Но больше по привычке, чем по душе. И душа-то Марии вперед здоровья сдала – это понимает подружка Катерина Бережных, это чувствует она сама.

– Вот вроде ниче не болит, – жалуется она подружке, – и вроде болит…

И в избе-то, что в сенцах – нежило и холодно.

Встрепенется, будто запамятовала печь подтопить, пойдет в куть, чиркнет спичкой – и замрет. И нельзя определить: то ли уж заодно прикурила и глубоко затянулась «дымищем», то ли ждет, пока разгорятся поленья.

– Ну, че ты там застряла? – грубовато скажет Катерина. – Ты слушай, че я к тебе забежала…

И расскажет, как вечор долго не могла уснуть. Как ворочалась с боку на бок. Как с тяжелой головой поднялась поутру. И так все к месту придется, что долго потом сидят, пьют чай, а в избу, словно погостить, вернется жилой дух.

– Ты бы, Маруся, – советует Катерина, – поехала по родне, по детям. А я за избой пригляжу: собаке чего дам, поросятам наварю. Съезди, милая, отдохни…

И поехала. Да не по родне, а в самую «Рассею», где их бабий пригнанный из Сибири эшелон разбирал завалы после бомбежек, рыл в сорок третьем окопы, где от отчаяния, голода и холода зачала Валюшку от подвернувшегося интендантишки, чье имя и сам облик давно потерялись в памяти. Зачала не без умысла, а чтобы брюхатой вырваться из постылой неволи. Не от работы бежала – на родину, где надрывалась мать, пухли от голода младшие братья и сестра.