Николай Зарубин - Духов день

– И как она, Поля-то? – с придыханием спросят в одном доме.

– Ничего, бабка военная, еще и Ульяшиху, бывает, так отчихвостит, что той и сказать нечего.

– Ай да тихоня! – удивятся в другом доме.

– Ты погляди, – умилятся в доме третьем, – а здесь столько годов прожила с нами и никто от нее резкого слова не слышал…

Потом сойдутся вместе по какому-нибудь случаю – просто выбрались за ворота или праздник какой свел – и поделятся друг с дружкой надуманным, и выйдет, по словам их, что, какую судьбу дал Господь при рождении, с такой и сходить во сырую землю. Погрустят-попечалятся и разойдутся, пугаясь мыслям о старости собственной. И каждая в душе несогласна с таким выводом, ибо, по мнению каждой, не может Господь желать человеку злой судьбы. Это жизнь злая ломает все божественные законы, отъединяя детей от родителей, родителей от детей, разбрасывая по сторонам самых близких и единокровных.

А свои сын или дочь заявятся – и давай выговаривать ни с того ни с сего, пока не нарвутся на отповедь, например, такую:

– Ты чё, мать, как с цепи сегодня сорвалась? Муха тебя какая укусила, что ли? Дровишки у тебя есть, поесть-попить – тоже не обижена. А не хочешь жить одна, так хоть сейчас машину подгоню да увезу…

– В своих углах помирать буду! – отрежет разошедшаяся старуха. – Живите вы в свое удовольствие, а не хотите ходить к матери, так и не ходите. Без вас проживу!

– Де-э-ла-а-а, – разведет руками сын.

– Ты чё это, мама? – спросит в растерянности дочка.

– А ну вас! – отвернется к окну старуха и ловит ухом, ждет, когда хлопнет дверь.

…А баба Поля по-прежнему живет в своем бараке. Хотя, может… уже и не живет?

Отец у пятилетнего Васьки был не такой, как у других. Внешне он походил на всех соседских дядек. Но говорил как-то непонятно: слова были вроде те и не те. Например, мать он называл «Ката» вместо «Катя». Его – «Васа» вместо «Вася». Много слов по-своему переиначивал, делая ударение не на тот слог. Упрекая в чем-то мать, говорил: «Ката, ты почему со мной не разговариваешь? Хочешь делать?» Причем выделял не первое «ва», а второе. И получалась несуразица.

От соседских мальцов – Аркани и Микана – Васька слышал, что отец его глухонемой, но верить этому не хотел. Слишком непонятно было, да и глупо: как это – глухонемой?

Ему объясняли, дескать, «глухо» – значит, не слышит, «нем» – не говорит.

Но папка ведь говорит и, если Васька у него что-то спрашивает, отзывается?

«Врете вы все», – решал мальчик, но любил со стороны наблюдать за родителями и приходил к выводу: «Не глухонемой, но не такой, как другие».

Много раз пытался добиться чего-то от матери, но та была вечно или занята, или ничего не хотела объяснять, но бабушка однажды рассказала про отца интересную историю, услышав которую, Васька втайне еще больше стал гордиться своим отцом – тем, что он был не такой, как другие.

Дело было в самом начале войны. Незадолго перед этим отец закончил ФЗУ и поехал к старшему брату в Томск, хотел там устроиться на завод слесарем.

– Долго ли, коротко ли ехал, – рассказывала бабка, – только присмотрелся к твоему отцу проводник в поезде, передал, кому следовает, и сняли Капку милицанеры на какой-то станции. И в кутузку, где стали пытать, кто ты да что ты… А не понимает, тока мычит и водит глазами из стороны в сторону: «Пета еду». К Петьке, старшему брату, то есть. Не прознав ничего от немтыря, стали звонить да писать во все концы и получили быдто ответ от начальника школы для глухонемых, где учился Капка, и выпустили.

– Баб, а почему его в кутузку? – допытывался Васька.

– За немца они его, окаянные, приняли, вишь, говорит как сущий немец!

В бараке, где жил Васька с родителями, ютилось несколько семей. У Аркани отец работал шофером. У Микана – столяром. У Вовки, Васькиного одногодки, и вовсе никого не было. Собакам сено косит – говорили про его отца. Ну, где-то косит, значит, все равно приедет, а едят ли собаки сено – об этом друзья не думали. Они жили своей, наполненной мальчишеским интересом, жизнью.

С Миканом общаться было просто, он жил через стенку. А за широкой печью, куда мог пролезть только ребенок, имелась заветная, проковырянная с обеих сторон дырка, в которую свободно проходила рука. Если ругались Васькины родители, об этом в подробностях знал Микан. Если дядя Петя гонял тетю Таню, о том ведал Васька.

Каждый вечер, когда их всех матери «загоняли» домой, Васька и Микан встречались возле дырки, чтобы договориться о своих делах на завтрашний день или поделиться друг с другом какой-то новостью. Бывало, что встречались для того, чтобы подразнить друг дружку.

– У меня-то конфетка, – говорил один. – Смотри, – и показывал в дырку краешек.

– Откуси, – клянчил другой.

– А вот и не откушу, самому мало.

– У-у-у, жмот, – доносилось в дырку, – погоди, ты у меня еще что-нибудь попросишь…

На другой день как будто и ничего про меж них и не было. С Арканей дружба протекала солидно: выстругивали ножом пропеллеры для деревянных самолетов, делали свистки из тонких веток лозняка, лежали в солнечные дни на крыше сарая, который, впрочем, объединял их всех, и чем выше можно было забраться, тем больший простор открывался душе, и тем больше мечталось, грезилось, хотелось.

Но с Вовкой, у которого отец где-то собакам сено косит, хотя и нравилось общаться, может быть, даже в большей степени, недолгая дружба Васькина нередко кончалась дракой. Вернее, даже не их личной дракой, а стычкой бабушек. Прохудилась, скажем, кастрюля в доме – и новая игрушка у Васьки. Сидит себе на куче песка – насыпает, высыпает, подгребает в кучки, придавая им форму людей, животных. Хорошо!

А тут Вовка – бац его по голове осколком кирпича, хвать кастрюлю – и к своей двери, что с другой стороны барака.

Васька потрет шишку, подумает, стоит ли идти жаловаться бабушке, обойдет барак, а Вовка уже на своей куче песка проделывает то же, что проделывал и Васька, – довольный, конечно, забывший про все на свете. Васька поднимет тот же осколок кирпича, что зажат в руке, – и по Вовкиной голове, крик на всю улицу (у Вовки голосище что тот гудок, которым родителей зазывают на работу).

– Убил, разбойник! – выскакивает Вовкина бабка, пытаясь догнать Ваську на своей деревяшке (бабка без ноги, как у Феди-водовоза, которую тот потерял в недавней войне).

С другого крыльца – Васькина наступает:

– Тронь тока мальца, я тебя той же клюкой отпонужаю…

Повоюют-повоюют – и по домам. Потом наказывают каждая своему:

– Ты с этим сорванцом не водись, дай я тебе ковшиком шишку-то потру…

В эту зиму корова Майка никак не могла разродиться. Стояла в загоне, мутно смотрела своими огромными глазами и мычала. Мать то и дело бегала по ночам в стайку проверять, не телится ли? Возвращаясь, о чем-то шепталась со свекровью, ложилась ненадолго вздремнуть. Васька тоже беспокоился, так как она однажды сказала: