Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

А Левушка думал о превратностях своей судьбы и о том, как ему приноравливаться к новым обстоятельствам. Своим людям он сказал, что на встрече в кафе и на квартире речь шла о пожертвованиях троцкистскому движению, но поскольку были поставлены неприемлемые для них условия, он отказался.

— Я к чему все это говорю, — устало подвел итог своим эмоциональным высказываниям Лев Давидович. — Я к тому говорю, что нам с тобой предстоят новые битвы, по своим масштабам превышающие все, что знала история, и мы не должны эти битвы проигрывать. Непозволительно в политике наступать на одни и те же грабли дважды и трижды: убьет. Мы должны быть чертовски осторожны, но, вместе с тем, не должны позволять себе нерешительности и медлительности там, где требуется… где требуется воля и… и…

— Папа!

— А? А-ааа, да-да! Извини, сын. Итак, за дело! За дело! Сегодня вечером — пленум… Нет? Ну да все равно: на пленуме решится все…

— Я уже отдал необходимые распоряжения…

— Да-да! У тебя моя хватка, сын.

— Кстати, — закуривая новую сигарету, заговорил Левушка и повернулся лицом к отцу. — Из Москвы пришло сообщение, что Зиновьева с Каменевым снова привлекают к суду. Готовится открытый процесс. Судя по всему, Сталин никак не может успокоиться, пока они живы. Сообщают, что нарком Ягода противодействует стремлению Сталина расправиться с оппозицией его руками, понимая, что и сам может оказаться в их положении. Я подготовил открытое письмо к членам ВКП(б), ко всем сознательным рабочим СССР, в котором раскрываю истинную суть готовящегося процесса… К тому же, я думаю, надо направить отдельное письмо к евсекции ВКП(б), ко всем евреям СССР. В нем со всей откровенностью показать, что процесс этот имеет антисемитскую направленность и что евреям СССР не по пути со Сталиным…

— Думаю, что сейчас эти письма преждевременны, — перебил сына Лев Давидович. — Пусть будет процесс. Нам все равно его не остановить. О сути этого процесса будем писать и говорить здесь, раскрывая глаза европейским приверженцам Каина-Джугашвили на его истинную — термидорианскую! контрреволюционную! — сущность. Письма потом, когда процесс даст необходимые результаты. Я уверен, что нож гильотины уже повис над головами оппозиции сталинскому режиму. Так пусть свершится суд истории над теми, кто вместе со Сталиным травил и гнал твоего отца! — воскликнул Лев Давидович и снова с тревогой глянул в задумчивые серые глаза сына.

Через два часа, договорившись о деталях с отцом и отобедав с родителями, Левушка покинул их дом и сел в поджидавшее его на углу авто с личным шофером и телохранителем, дагестанским евреем с арабским именем Муса, когда-то служившим в «Дикой дивизии» под командованием генерала Шкуро.

— Ничего не заметил, Муса?

— Подходили двое, заглянули, просили подвезти до Эйфилевой башни. Оба — евреи. У одного одесское произношение французского. Я уже их где-то видел. От них за версту разит ГПУ. Прикажи, Лео, я посажу их на шампур.

— В этом нет никакой необходимости. Если бы хотели убить, не стали бы светиться. Возможно, что это эмигранты. В Париже много всякой русской швали.

— Они — евреи.

— Не имеет значения. Одни евреи служат Сталину, другие — революции, третьи — Маммоне, четвертые просто существуют.

— Плохо. Евреи должны быть сообща.

— Библейские времена миновали, Муса. Ты вот мусульманин. Я — атеист. А делаем одно дело. Главное — дело. Все остальное должно помогать делу: женщины, деньги, искусство, религия. Мировая революция — это… это как женщина: чем дольше живешь с этой женщиной, тем сильнее хочется другую, моложе и красивее. Жить надо сегодня — в этом вся штука.

— Твой отец не одобрил бы твои мысли, — равнодушно произнес Муса, но за этим равнодушием чувствовалось упрямое несогласие.

— Мой отец не дурак! — усмехнулся Левушка. — Он и сам любит и умеет жить на широкую ногу. Во всяком случае, ни одной юбки не пропустит. К тому же он догадывается о моих мыслях. Но, во-первых, я его сын; во-вторых, я ему нужен. В-третьих, никогда его не предам. Наконец, революция — это тоже дело, и очень интересное дело: оно щекочет нервы, оно возбуждает, как молодая и красивая женщина, как хорошее вино. Оно, это дело, не мешает просто жить. Между тем время революционной романтики миновало, Муса. С этим ничего не поделаешь. На Парижской бирже революция котируется ниже номинала. Да и буржуа начинает понимать, что рабочим надо создавать сносные условия жизни, иначе везде к власти придут Джугашвили. Русская революция их кое-чему научила.

Миновали мост через Сену.

— За нами хвост, — произнес Муса, поглядывая в зеркало заднего вида.

— Давно?

— От самого дома.

— Сверни на Елисейские поля, там сейчас безлюдно. Приготовь оружие. Если это хвост, он или потянется за нами, рассчитывая на свое превосходство, либо отвяжется, понимая, что это грозит ему неприятностями…

С минуту ехали молча.

— Отвязался, — с сожалением произнес Муса, останавливая авто и убирая в потайное отделение тяжелый маузер. — Жидкий оказался.

— Вот видишь, — усмехнулся Левушка, ставя на предохранитель пистолет. — В этой игре со смертью тоже есть своя прелесть.

Поздней ночью из Гавра отошел небольшой пароходик. Помимо шести человек команды, на нем находились Лев Давидович Троцкий и его жена Наталья Ивановна. Пароходик взял курс на пролив Па-де-Кале. Скитание Троцкого в поисках пристанища продолжилось. О Мировой Революции если и думалось, то уже не с прежним энтузиазмом. Во всяком случае, Версальский дворец и Эйфелева башня остались далеко позади. О величественном бронзовом монументе мечтать, тем более говорить, было как-то не с руки. Надо было работать, зарабатывать деньги — жить.

Лев Давидович стоял на корме пароходика, смотрел на берег Франции, постепенно погружающийся в темноту. Вот так вот, наверное, стоял когда-то на корме корабля свергнутый с престола Наполеон Бонапарт. Только корабль тот шел на юг, а этот пароходик — на север, но оба — от берегов Франции.

Конец восемнадцатой части

Вот уже несколько часов после оглашения приговора суда Лев Борисович Каменев проводит в одиночной камере внутренней тюрьмы ОГПУ на Лубянке. Камера небольшая, изученная до последней трещинки на бетонных стенах, пять шагов от окна до двери, стол да кровать, да окно, забранное щелястыми жалюзи, сквозь которые едва пробиваются узкие полоски света.

Ужин принесли вполне приличный, дали папиросы, свежие газеты, лежать не запрещают. Но никаких свиданий, посылок и писем, никакого общения с внешним миром. Тюремщики молчаливы, угрюмы, на вопросы не отвечают, просьбы если и слышат, то неизвестно, передают ли своему начальству. И все-таки это лучше, чем пытки бессонницей, ярким светом и унижениями, какими подвергался Каменев во время следствия. Он признал все, что от него требовали. Назвал все имена, которые ему подсовывали. И даже сам все расширял и расширял круг лиц, якобы замешанных в так называемом «Объединенном троцкистско-зиновьевском террористическом центре», включив в него и самых близких к Сталину лиц: Молотова, Ворошилова, Орджоникидзе, Кагановича, Буденного — пусть повертятся. Он готов был назвать даже имя своего главного мучителя, следователя Льва Шейнина, в числе своих сообщников, если бы в этом была какая-то польза. Но Шейнину, похоже, не нужны были другие имена, хотя он что-то там и записывал в протокол следствия. А Каменев надеялся, что те, кто прочитает этот протокол, поймут: люди, которых он назвал, не могут быть врагами советской власти уже хотя бы потому, что никогда не испытывали симпатий к Троцкому и Зиновьеву, что сами же представляют эту власть, что, наконец, все это дикость, абсурд, следовательно, и он, Лев Каменев, тоже не враг.