Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Заковский встал в освещенном четырехугольнике двери — и почти сразу же все стихло, лишь патефон доскуливал голосом Вертинского о муках неразделенной любви. Все танцевавшие и просто сидевшие и стоявшие вдоль стен: полураздетые девицы, иные в коротких рубашках и чулках, такие же полураздетые парни, а одна — так и совсем в чем мать родила — замерла на небольшом круглом столе в позе древнегреческой богини Дианы, — и все они уставились на комиссара госбезопасности первого ранга, на красные звезды на рукавах и воротнике, на синие галифе и высокие хромовые сапоги с тем ужасом, который помутняет сознание и отнимает всякую способность соображать.

Заковский оглядел зал своими пронзительными глазами, не предвещающими ничего хорошего. Затем, не двигаясь с места, заговорил, все накаляясь и накаляясь — до крика:

— И это советская молодежь! И это комсомольцы! И это наша смена! Да по вас Магадан плачет! Да я вас на Колыму закатаю! Да вы у меня землю жрать будете! Кровавым поносом удобрять ее будете!

Помолчал немного, переводя дух и наслаждаясь немой сценой, — почти по Гоголю, — и вдруг рявкнул:

— Встать, мать вашу растак! Мужчины — налево, женщины — направо! Бего-ом арррш!

Зашуршали подошвы, послышались сдерживаемые стоны, всхлипы и скуление. Девицы на ходу пытались натянуть на себя хоть что-нибудь, голая богиня прикрылась скатертью, посредине зала образовалась толчея: многие от страха забыли, в какую сторону бежать. Но наконец все стихло и замерло, и даже патефон затих, отшипев и отскулив свое голосом Вертинского. И только после этого Заковский переступил порог и вышел на середину зала. А вслед за ним вошли Евдокимов и Бабель. Лишь Копелев выглядывал из темноты половиной лица, не зная, на что решиться.

— Ну что, перетрухнули? — спросил Заковский с садистской улыбкой на тонких губах. И, оборотившись к своим спутникам: — Исак, ты говорил, что они все контрики, что они составили заговор против советской власти, имеют сношения с Троцким, состоят в агентах у Гитлера, у микадо и еще черт знает у кого! — и посмотрел на Бабеля, тоже застывшего истуканом в двух шагах от порога с замершей улыбкой на окаменевшем лице.

— Я — говорил? Я нич-чего такого н-не говорил, — произнес Бабель заплетающимся языком.

— Чего теперь отпираться? Слово не воробей, — гнул свою линию Заковский. — А я вот смотрю и думаю: нет, не все тут каэры и вранары, не все шпионы и заговорщики. Есть, конечно, есть. Не без этого. Но не больше половины. Я этих гидр мирового империализма насквозь вижу, как черноморскую медузу. У них на лбу еще при рождении клеймо выжжено: каэр и вранар. Таких сразу же топить надо, как щенков. К сожалению не я принимал их роды, а то бы… А другая половина… другая половина, напротив, представляет очень даже преданные революции кадры. Хотя, разумеется, проверка необходима. Особенно вот этой вот потаскухи… Как фамилия? — рявкнул Заковский, останавливаясь напротив низенькой и плотной девицы лет двадцати, в шелковой короткой рубашке, под которой, похоже, не было ничего.

— Фридд-мман, — прошептала девица, лицо которой настолько побелело от страха, что, казалось, еще немного — и она грохнется в обморок.

— Не дрожжи! Смотри прямо! Нашкодила? Забыла, что живешь в стране победившего пролетариата? Продалась империалистам? — Заковский двумя пальцами приподнял рубаху, открылись голые бедра, скудная растительность на лобке, впалый живот. — Эт-то что такое? — рявкнул он, ткнув пальцем в живот. — Это есть разврат и похабщина в голом виде! — Отпустил рубашку, сделал еще пару шагов вдоль строя, остановился напротив богини. — А ты кто такая? А? — и, взяв двумя пальцами ее за подбородок, потянул с нее скатерть, и та упала на пол, а девица прикрыла одной рукой маленькие груди, другой рыжеватый лобок. — Чего молчишь? Язык проглотила?

— Ях… Ях-нов-ва.

— На каком курсе?

— На т-треть-тьем.

— Неуды есть?

— Нет-ту. Од-дна пос-средственно.

— По какому предмету?

— П-по д-диамат-ту.

— Что ж это ты, милая, так? А? Голым задом вертеть — это у тебя на отлично с плюсом, а диамат — посредственно? Поедешь на Транссиб. Там охранникам бабы ой как нужны: маются мужики без баб, просто беда. И заключенные тоже. Без баб, как выяснили наши ученые, падает производительность труда. Так что собирайся, голубушка.

— Дядечка! Миленький! Я больше не бу-уду-ууу! — взвыла Яхнова и, бухнувшись на колени, обхватила сапоги руками, сотрясаясь в беззвучных рыданиях.

— Ефим! Хватит! А то, сам видишь, напугал до смерти, — зарокотал спасительный голос Евдокимова. — Расслабьтесь, ребята. Шутка! Ха-ха-ха!

И ребята зашевелились, заулыбались все еще одеревеневшими серыми губами, захихикали, а Яхнова продолжала стоять на коленях, обхватив сапоги руками, явно не понимая, что произошло.

И тут будто прорвало: вся компания разразилась хохотом, хохотом истерическим, с подвыванием, всхлипами, с икотой, слезами и корчами.

И сам Заковский хохотал во все горло, лапая девиц за что попало, целуя взасос, царапая их своими значками и орденами.

Снова заскулил патефон, зашаркали подошвы, веселье накатило с новой силой и понеслось, отбрасывая молодых людей к длинному столу в соседней комнате, уставленному бутылками и закусками, точно все хотели напиться до такой степени, чтобы забыть только что пережитый ужас.

В баню студенток набилось штук восемь: Заковский отбирал самолично. Да еще три привезенных с собой. Мылись, парились, бултыхались в бассейне, здесь же и совокуплялись как придется и с кем придется, меняясь и считая, кого на дольше хватит. Визг, хохот, вольные телодвижения, смелые позы…

После бани девицы, не выдержав нагрузки, ушли спать. Евдокимов, Заковский и Бабель сидели в предбаннике, пили коньяк, зажевывали лимоном, запивали квасом, курили, разговаривали. За окном быстро светлело.

— Мы сейчас стоим как никогда крепко, — говорил Евдокимов, поворачивая голову то к Бабелю, то к Заковскому и упираясь в их лица своими неподвижными глазами на красном опухшем лице. — А когда разделаемся с остатками оппозиции, истребим всю свою «пятую колонну», тогда наше положение станет вообще непоколебимым. Товарищ Сталин это хорошо понимает, он свой выбор сделал. И не только идеологически, в принципе, так сказать, но и среди окружающих его людей. Так что ты, Исак, можешь спать спокойно.

— А я и так сплю совершенно спокойно. Даже снов не вижу, — качнулся Бабель, коротко хохотнув. — На днях звонил товарищ Сталин, спрашивал, как работается, что пишу, посоветовал написать пьесу о борьбе с врагами народа. Вот думаю… думаю, как это сделать, чтобы проняло до самых это… до печенок, — сочинял он вдохновенно.

— Придем на премьеру, — заверил Заковский, кивая головой, затем стал разливать по рюмкам коньяк, расплескивая янтарную влагу по столу. — За твое здо… здоровье, Исак. За успех твоей пьесы. За то, чтобы ты жил долго и счастливо!