Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Никита Сергеевич шествовал вдоль вагонов, решив наперед, что сядет непременно в третий вагон, потому что цифра три для него всегда была счастливой. Во-первых, он родился третьего апреля по старому стилю; во-вторых, ему еще в пастушестве было предсказано одной странницей, которой он дал кусок хлеба и напиться из своей баклаги, что в тридцать три года, то есть в возрасте Христа, он, Никита, достигнет большой власти над людьми, и власть эта будет возрастать год от года. Но уже и тогда какая-никакая, а власть у него уже имелась. Правда, только над коровами и овцами. Зато в тридцать третьем он обладал властью весьма солидной, а через год — так и подавно. Конечно, цифры и прочая хиромантия — или как это там у попов называется? — есть чистейшей воды предрассудок, но не такой уж и страшный, потому что это лишь его собственный, Никиты Хрущева, предрассудок, никак не отражающийся на его собственной же деятельности. Чего не скажешь о предрассудках простых людей, вносящих разлад в личную и общественную жизнь.

Вот и третий вагон. Никита Сергеевич ухватился руками за поручни, задрал ногу на ступеньку, сзади его подсадили услужливые руки, и он оказался в тамбуре, заплеванном и засыпанном окурками и всяким другим мусором. Никита Сергеевич в сердцах ругнулся про себя, помянув железнодорожное начальство: и платформу не устроили для посадки, и грязь в вагонах, и… и настроение Никиты Сергеевича как-то сразу поблекло. Однако он был не из тех людей, кто не умеет управлять своим настроением, и в вагон вошел, сияя белозубой улыбкой на лице, все еще хранившем на себе следы былого изумления.

Народу в вагоне было не так уж и много. В основном мужчины. Но имелись и женщины. И, судя по одежке: грубые брезентовые штаны и куртки, огромные ботинки из кирзы, прозванные еще в стародавние времена говнодавами, — все работники железной дороги. Некоторые с лопатами и ломами, огромными гаечными ключами. Плавал по вагону махорочный дым, заметно шибало запахом сивухи, чеснока и лука, слышался негромкий говор, иногда ленивый матерок — все знакомое Хрущеву по его бурной молодости, когда он и сам ничем не отличался от других.

— Здравствуйте, товарищи! — весело воскликнул Никита Сергеевич, останавливаясь в самом начале вагона.

В его сторону повернулись многие головы, послышались неуверенные ответные приветствия. Кто-то спросил у кого-то:

— Чо это за птица такая?

— А хрен его знает, — прозвучало в ответ.

— Гля, с орденом…

— Ишь ты…

Хрущев не стал дожидаться окончания недружественных реплик и взял инициативу в собственные руки.

— Значит, если мерить меня на петухов там или гусей, — продолжил он также весело, — то получится, что я самый первый секретарь московского обкома партии, и зовут меня Никитой Сергеевичем Хрущевым. А если воронами и воробьями мерить, то я и сам не знаю, какая птица из этого получится.

В ответ засмеялись. Не так чтобы очень дружно, но лед, как говорится, тронулся.

Никита Сергеевич присмотрел себе свободное местечко в середине вагона, где людей было погуще, решительно направился туда, спросил, остановившись:

— Место свободное?

— Свободное. Садитесь, — пригласила широкая женщина, с широким же скуластым лицом и вздернутым, в веснушках, носом, и посунулась ближе к окошку, переложив на колени кошелку из соломы, из которой торчала трехлитровая бутыль с молоком, заткнутая деревянной пробкой.

— Обед? — спросил Никита Сергеевич.

— Да как получится, — засмущалась женщина. И пояснила: — На весь день едем, питаться-то надо.

— А вы где работаете?

— На железке.

— А что, столовых поблизости нет?

— Есть, да не про нашу честь, — дерзко ответил молодой грудастый парень в серой косоворотке.

— Это как же понимать, позвольте вас спросить? — насторожился Хрущев.

— А так же. Дорогу и канал заключенные строят, им кормежка положена, а нам нет. Вот и берем с собой, кто что может.

— Понятно. А перед профсоюзом своим вопрос этот не ставили?

— Так он, профсоюз-то, где? Он же в городе. В будний день туда не поедешь, потому как работа не пускает, а в выходной — сами понимаете, там нет никого, — пояснил пожилой усатый рабочий, ткнув предварительно локтем задиристого парня. — Спокон веку на железке сами себе пропитание устраивали, чем бог пошлет. Такие-то вот дела, дорогой товарищ.

— Плохие, однако, дела, должен вам заметить, — помрачнел Никита Сергеевич, но лишь затем, чтобы показать, как его возмутила такая несправедливость. И пообещал: — Я этот вопрос подниму перед вашим начальством. И вот еще что… Почему платформ нигде нету? Как товарищи, прощу прощения, женщины, на вагонные ступеньки свои ноги задирают? Это ж ни в какие ворота не лезет! — уже с возмущением говорил он. — А грязь в вагонах? А? В ином хлеву и то чище. Как это вам нравится?

— Да мы уж как-то попривыкли, — ответила все та же женщина с кошелкой и зарделась от смущения: с таким большим начальством ей разговаривать еще не доводилось.

— Плохая привычка! Очень плохая! — попенял Хрущев. — Советский человек должен быть примером для пролетариев всех стран как в труде по примеру товарища Стаханова, который, как известно, перекрыл в десять раз прежние нормы, так и в культурном строительстве… в смысле бытовых условий и тому подобное. Товарищ Сталин и вся партия очень большое внимание уделяют этим жизненно важным вопросам.

— Оно конечно, — согласился, хотя и без особого энтузиазма, пожилой рабочий. — Мы понимаем, не без понятия чай. Однако, начальство — оно что? Оно в первую голову смотрит на план. План идет — и ладно. Не идет — лается… прошу прощения… ну и все такое. А мы что ж, мы ничего, мы всегда пожалуйста.

— А план, значит, идет не всегда?

— Да уж как водится: то того нету, то этого, — опять заговорил молодой парень в косоворотке. — Иногда сидим по целым дням и ждем. А потом пашем так, что жилы лопаются. Тут и о еде забудешь, и об отдыхе, и об этой самой… как ее?… культурности.

— Ну а со строительства канала есть тут кто-нибудь? — спросил Хрущев, оглядываясь, точно был уверен, что таковые имеются, но почему-то прячутся.

— Есть, конечное дело, — подтвердил его догадку усатый. И крикнул, обращаясь в конец вагона:

— Егорка! Тиунов! Идите сюда! Тут до вас дело есть у товарища секретаря.

Подошли трое молодых рабочих и один пожилой. Одеты свободно, в пиджаки, рубахи навыпуск, на ногах сапоги. Сразу видно — мастера.

На лавках потеснились, давая место.

— Так вы, стало быть, с канала?

— Стал быть, так, — согласился пожилой.

— Зовут-то как?

— Меня-то? Меня Егором Кузьмичем. А фамилия моя Скрипников, — с достоинством представился пожилой рабочий.

— И кем же вы на канале работаете, товарищ Скрипников?