Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

— Шкловский говорил это на съезде писателей, а я готов повторить сейчас, — дошел до Алексея Петровича голос Кольцова, — что если бы Достоевский появился среди нас, мы бы судили его пролетарским судом и за махровый антисемитизм, и за махровый же национализм и шовинизм, за черносотенство и даже за фашизм. Я уверен, что он бы приветствовал Гитлера, пел бы ему дифирамбы и сжигал бы на Красной площади Шолом-Алейхема…

— А рядом с ним бы ликовали и тот же Васильев, и Клюев, и даже Мандельштам, — дополнил Михоэлс.

«Бе-сы! Бе-е-есы! — настойчиво стучало в голове Задонова. — Это их предвидел Достоевский, именно за это они его так ненавидят», — думал он, хотя никогда Достоевским особо не увлекался, с трудом воспринимая его болезненно-назойливую прозу и его болезненно-неуравновешенных героев. И только теперь увидел все это по-иному — и назойливая болезненность получила в его глазах историческое оправдание: предвидение и не может быть не болезненным, ибо строится не на логике, а на болезненных же ощущениях, обостренном чувстве собственного достоинства и ответственности за будущее своего народа.

Через какое-то время Алексей Петрович, несмотря на внешнюю оживленность и разнообразие тем разговора, уже заранее зная, что и о чем будет сказано, почувствовал нестерпимую скуку, воспользовался паузой и стал раскланиваться.

Его не удерживали.

Горький проводил Алексея Петровича — к его удивлению — до самой калитки. Здесь, смущенно улыбаясь и тревожно оглядываясь по сторонам, снова повторил приглашение приехать в Крым, долго тряс руку и все пытался объяснить, что его гости — люди не злые, а очень даже добрые и хорошие, но весь предыдущий жизненный опыт приучил их к излишней подозрительности и недоверию, зато если уж они поверили кому-нибудь, то нет в мире друзей преданнее и бескорыстнее.

— Беда в том, — говорил он, но как-то без убежденности, без напора, затвержено, — что на евреев смотрят с точки зрения их наихудших национальных черт, которые подметил еще Маркс. И смотрят на всех поголовно, хотя все они люди разные. Впрочем, как и в любой нации. Вот в Германии сионисты снюхались с Гитлером, поют ему дифирамбы, утверждают, что фашизм и сионизм имеют одни и те же корни, что сионисты готовы следовать за Гитлером, имея в виду свою цель — построение государства Израиль. А основатель сионизма Герцель уверяет, что антисемиты являются верными союзниками сионистов. Вот вам и пожалуйста. Что касается Шолохова, то это громаднейший талант! Я с ним разговаривал — талант сразу видно. Если не с первых же слов, то с первых же строчек. Да! А что там говорят: украл-не украл — все это чепуха! Такой роман украсть невозможно. Мы вот с товарищем Сталиным разговаривали здесь о «Тихом Доне» Шолохова… В его же присутствие… Да! Потрясающая вещь! Боюсь, как бы Шолохова не принудили завершить свой роман… э-э… неестественным, я бы сказал, образом. Впрочем, будем надеяться: у Шолохова крепкий характер… И вы, Алексей Петрович, тоже не поддавайтесь ничьему нажиму! — воскликнул Горький, беря Задонова за локоть. — Должен вам заметить, что если даже писатель не всегда последователен в выражении своих чувств, своего понимания жизни, это его вполне извиняет: жизнь сама весьма непоследовательна, в ней подчас трудно уловить некую генеральную линию. Хотя, конечно, политика… А впрочем… я и сам далеко не всегда последователен. Что поделаешь, что поделаешь…

Алексей Петрович слушал Горького, согласно кивал головой на каждое слово, не слишком-то доверяя этим словам, видя перед собой и того Горького, который поддакивал с умилением на своем испитом лице напористым собеседникам, оставшимся в библиотеке. Вместе с тем ему до слез было жаль старого писателя, как жаль бывает друга, который искренне уверен в добродетелях своей давно неверной жены. И только выйдя за калитку и удалившись от этого странного дома, похожего на крепость, вздохнул с облегчением, развел плечи и пошагал по тихим и кривым улицам, знакомым с детства, чувствуя, как возвращается к нему бодрое настроение и ожидание чуда. Но длилось это недолго.

На углу Большой Никитской и Тверского бульвара Задонов остановился в раздумье. Идти домой не хотелось. Бодрое настроение и ожидание чуда улетучились. Что-то тревожное, невысказанное теснилось в голове, искало выхода. Атмосфера горьковского дома, его завсегдатаи, их скрытый страх и бьющая в глаза озлобленность, опасность, исходящая от этих людей, невозможность эту опасность осмысливать и переживать в одиночестве, потребность в чьем-то участии заставили Алексея Петровича оглядеться в поисках человека, с которым можно было бы поделиться тем, что скопилось за годы и годы рабского молчания и самоедства. Но среди спешащих по своим делам озабоченных и погруженных в себя людей такого человека не находилось.

«Не может быть, — думал Алексей Петрович, — чтобы их не было вовсе. Наверняка кто-то сейчас на другом перекрестке стоит вот так же в крайней растерянности и вглядывается в текущую мимо толпу в поисках единомышленника и единочувственника. Эх, знать бы, на каком перекрестке стоит этот человек!»

Кто-то толкнул Алексея Петровича в плечо и, на ходу приподняв шляпу, пробормотал извинения. Толчок привел в чувство, но Алексей Петрович, вместо того чтобы идти домой, пошагал вверх по Тверскому бульвару и остановился возле так называемого Дома Герцина, где размещались различные писательские организации и имелся неплохой ресторан с весьма умеренными ценами. Пускали в этот ресторан только по писательским удостоверениям, поэтому народу там бывало не так уж много.

Не то чтобы Алексей Петрович надеялся найти там нужного собеседника, а просто не мог долее оставаться в одиночестве. Ведь вот же, все эти бабели и фридлянды, михоэлсы и феферы — они везде и всюду вместе, попробуй тронь одного, взвоет и набросится вся стая. Так что же мешает ему, Алексею Задонову, русскому писателю, найти себе подобных и составить такую же сплоченную стаю? Вроде бы ничего. И что-то все-таки мешает… Может быть, лень? Или страх перед властью, которая и есть сегодня в значительной степени бабели и фридлянды? Вот и во вчерашних газетах тоже об этом: товарищ Сталин встретился с группой ведущих советских писателей, на встрече обсуждались проблемы советской литературы и воспитания молодежи в духе коммунизма, пролетарского интернационализма и советского патриотизма. И в перечне фамилий опять бабели и фридлянды. Да разве что парочка фадеевых. Если разобраться, то с кем же еще бывшему семинаристу Сталину обсуждать проблемы пролетарского интернационализма, как не с бывшими аптекарями и лавочниками. Но обсуждать с ними проблемы патриотизма, пусть даже и советского, — это уж ни в какие ворота…