Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Толстой передернул плечами, произнес, брезгливо скривив губы:

— Вот так же ведут себя американские матросы в портовых кабаках Европы. — И тут же принялся опять разливать водку по рюмкам. — Между первой и второй перерывчик небольшой, — пояснил он свое действие известной прибауткой. И спросил, внимательно рассматривая водку на свет: — Вот вы пишите, что в управлении промышленным строительством и вообще в управлении народным хозяйством верх все больше берет молодежь… Что, это действительно так? И чем это объяснить?

— Ваше здоровье, — произнес Алексей Петрович, выпил водку, закусил, только после этого заговорил, отвечая на вопрос Толстого: — Это действительно так. А объяснение весьма простое: молодые, как правило, выпускники вузов, старики, как правило, имеют четыре класса, да и привыкли больше командовать, чем грамотно руководить. В этом все дело.

Толстой, выслушав, кивнул головой, тоже выпил.

Ели селянку, молчали, смотрели в стол.

Положив ложку, Толстой стал набивать трубку табаком, заговорил раздумчиво:

— Петр Первый после поражения под Нарвой говорил, что он рад тому, что его генералов шведы побрали в плен. Нам, говорил, не только новые и хорошие пушки нужны, но и молодые генералы, знающие и энергичные. Я думаю, что Сталин правильно делает, постепенно заменяя руководящий состав промышленности. Конечно, тут без издержек не обойтись: и опыта у молодых нет, и горячности через край, но зато обучение их идет во много раз быстрее, чем если бы они стали наживать этот опыт под властью стариков. Да и сам опыт был бы с душком.

— Вы совершенно правы, — согласился Алексей Петрович, но тут же уточнил: — Хотя я больше склоняюсь к тому, что процесс этот стихийный, он продиктован самими условиями бурно развивающейся жизни. Более того, если стариков частенько поднимают выше для общего, так сказать, руководства — это-то они умеют, — то молодежь грамотно руководит конкретным делом, техникой, технологией, обучением техническим премудростям рабочих и специалистов низшего звена.

— Процесс-то действительно стихийный, — перебил Алексея Петровича Толстой, — но один может своею властью пойти наперекор этой стихии, затормозить естественный ход вещей, исказить его, другой использует стихию с выгодой для страны, для народа. А для этого, что ни говорите, требуется талант. Если не больше. Помните, как у Льва Толстого объяснено поведение Наполеона во время Бородинского сражения? — И, не дождавшись ответа, продолжил: — Лев Николаевич считал, что главное достоинство Наполеона в управлении сражением заключалось в том, что он не вмешивался в стихийный ход этого сражения, не мешал тому, что и само по себе шло хорошо, и старался препятствовать тому, что могло быть плохо. Впрочем, Кутузов, по мнению Льва Николаевича, действовал точно так же. И даже в более значительной степени. Вот и Сталин, по моим наблюдениям, постепенно отходит от жесткого доктринерства, все более следует извечной мудрости: «Чем меньше кобылу хлещешь, тем меньше она лягается».

— Вполне возможно, — пожал плечами Алексей Петрович, которому такие мысли в голову не приходили. И все-таки решил уточнить: — Можно хлестать и за то, что лягается. Тогда и самой кобылы ненадолго хватит.

Толстой глянул на Алексея Петровича как-то рассеянно и ничего не сказал.

Когда все было съедено и выпито, Толстой поднялся, взял палку и шляпу, предложил:

— Пойдемте отсюда на свежий воздух: уж больно тут нехорошо пахнет. Если не сказать больше…

Шли между столиками к выходу под липкими взглядами со всех сторон, даже тишина в зале наступила на несколько секунд вполне осязаемая, но оба шли, не глядя по сторонам, никого не видя и ни с кем не раскланиваясь.

Солнце еще стояло высоко, но уже не пекло, а излучало приятное тепло, под которое хотелось подставить лицо. Пахло нагретым асфальтом, известью, пыльной листвой. Высоко в небе неподвижно висела серебристая рябь полупрозрачных облаков, — как будто занавес в театре, который вот-вот должен опуститься. Среди этих облаков плавал, такой же прозрачный, но рябой и кособокий, диск луны. Природа вершила свой очередной, вполне понятный наблюдению круг; человечество — свой, совершенно непонятный, особенно если в это движение вдумываться.

Алексей Петрович и Алексей Николаевич медленно шли по Тверскому бульвару мимо скамеек с сидящими на них старушками и молодыми мамашами с детьми, их обтекал поток гуляющих после рабочего дня советских чиновников в поношенных пиджаках и чиновниц в укороченных платьях и юбках. Возбужденные стайки молодежи, одетой в пузырчатые штаны, рубахи и платья, но не замечающей своих невзрачных нарядов, пересекали бульвар в разных направлениях. Целеустремленность и жизнерадостность били из этих юношей и девушек звенящими фонтанами, в оживленных лицах ни тени уныния и неуверенности.

— Вот вам две России, — заговорил Толстой и остановился на перекрестке, твердо опираясь на палку. — Одна Россия — это мы с вами и вот эти чиновники, которые мало чем отличаются от своих предшественников, начиная от средневековых дьяков и подьячих. Новая бюрократия, так сказать. Можно замечать только этих чиновников и писать с них нового «Ревизора» или «Мертвые души». А можно вот об этой молодежи, ибо она тоже Россия, тоже Советский Союз. Настоящее и будущее его. Все зависит от точки зрения. Можно быть Гоголем и можно быть Гладковым… Или еще кем-то. И то и то — правда. И то и то — ложь. А истина где-то посредине. Эта истина и есть… простите за каламбур… истинная русская литература.

— Гоголь сейчас вряд ли может появиться, — выразил свое сомнение Алексей Петрович. И, вспомнив свои недавние рассуждения о Гоголе, осторожно добавил: — А если появится, то непременно откуда-то со стороны.

— Вы имеете в виду Зощенко?

— Из нынешних — никого конкретно. Я имею в виду определенный тип писателя и его отношение ко всему истинно русскому. Такой писатель Петра Первого не напишет. А если напишет, то переврет до неузнаваемости.

— Да, вы, пожалуй, правы, — согласился Толстой. И вдруг, в сердцах ткнув палкой в землю, заговорил торопливо и запальчиво: — Сколько же всего нерусского налипло на русскую литературу! И откуда у нас эта жадность к чужим именам? Будто от количества писателей зависит качество нашей литературы! Ну какой, скажите на милость, из Бабеля русский писатель? Какой такой русский поэт из Мандельштама? Еще в своих дореволюционных стихах он более-менее успешно тщился казаться русским, но в нынешних… Нынешние его стихи столь же маловразумительны, как холстины Малевича. И оба спят и видят Иерусалим и Палестину! Да возьмите того же Гоголя! Несмотря на то, что Гоголь по-русски писал правильнее Льва Толстого, у которого «Война и мир» написаны по-французски… или как бы в переводе с французского, несмотря на это — Толстой все-таки русский писатель, а Гоголь — малороссийский. И не может быть никаким другим, как не может Тургенев быть писателем французским, хотя последние вещи писал по-французски. Если всю эту свору нерусских выставить за скобки, у нас останется не так уж много поэтов и писателей, зато это наши поэты и писатели, какими бы они ни были. А ведь русский писатель — это более чем название. Это состояние души, отражение глубинного духа своего народа. Но что, позвольте вас спросить, отражают бабели и зощенки? Ничего. Даже себя самих не отражают. Потому что они уже не те, кем были, но никогда не станут тем, подо что подстраиваются и что, вместе с тем, хотят причесать под себя. Тьфу!