Вадим Саралидзе - Легенда о Коловрате

Евпатий и Ратмир, вдвоем, стоя на камнях, отбивались от наседавших монголов, когда за спинами сражавшихся появился богато одетый молодой всадник с изумрудной серьгой в ухе. Он отдал несколько кратких приказов. Степняки ринулись в атаку, разбивая строй ратников и окружая их по одному. Целый десяток воинов облепил Пересвета, пытаясь свалить ревущего великана с ног. Один за другим падали дружинники, но Евпатий продолжал отчаянно махать двумя клинками, прикрывая спину старшего товарища. Уже сквозь кровавую пелену он увидел неспешно подъезжавшего к месту сечи старика в разноцветном шелковом халате. Старца сопровождал отряд отборных телохранителей на косматых коренастых лошадях.

Молодой командир с изумрудной серьгой и бесстрастным хищным лицом, минуя убитых и раненых, которых торопливо добивали монголы, подъехал вплотную к паре выживших бойцов и с интересом всмотрелся Евпатию в лицо. Казалось, он был всего на пару лет старше молодого дружинника. Парень поднял клинки, шатаясь от усталости, и оскалился в ответ. Откуда-то сбоку послышался голос старика:

– Ты хорошо провел свой первый бой, молодой багатур. Теперь покажи-ка себя. Зааркань этого урусского волчонка.

Всадник коротко кивнул и принялся раскручивать кожаный аркан. Петля стремительно мелькнула в воздухе и туго затянулась на шее. В глазах у Евпатия потемнело, и он рухнул с камня навзничь, прямо в мягкий снег. Он все проваливался и проваливался в снег, глубже и глубже, пока вокруг не стало окончательно темно и тихо.

Желтоватый, почти незаметный, лучик солнца мазнул из беспросветного мрака по ресницам, опаляя глаза раскаленным железом. Евпатий сцепил зубы и напрягся всем телом, силясь сдержать стон, – поганые не увидят его слабость. Он слышал, что бой еще идет, он где-то совсем близко. Там гибнут товарищи… А Ратмир, что с ним? Жив ли?

Настя… Сердце сжалось от ужаса. Хоть бы она успела уйти, потому что если ордынцы ее схватят… О таком даже думать было страшно. Сердце зашлось пойманной птицей. Нельзя этого допустить. Никак нельзя. Ни за что!

«Чего же ты валяешься, как куль с мукой? Вставай, ну! Вставай!» – кричал юный дружинник внутри, напрягая все силы, чтобы прийти в себя. Но тело подводило. Казалось, что-то связало его и держит, не пускает ринуться на помощь товарищам. Даже шевельнуться не получалось. Даже пальцы согнуть. Тело предало своего хозяина, отказалось ему повиноваться. Боли почти не ощущалось, но страшно было не это – вместе с болью ушли и все другие чувства. Будто молодой воин стал бесплотным духом. Слабым, бесполезным и неспособным более ни на что… Как же так?!

Отчаяние обожгло глаза слезами, и Евпатий крепче сжал веки. Негоже слезы врагам показывать. Чай он не мальчик уже – дружинник. Не напрасно же отец его Ратмиру в науку отдал, в рязанскую дружину – лучшую на Русской земле. А в ней не место соплякам да плаксам. «Богатырь слабости не выказывает», – говаривал отец, когда маленький Евпатий начинал хныкать, получив палкой на тренировке или разбив коленку во время игры с соседскими ребятишками. Перед внутренним взором встали спокойные глаза Льва Родионовича. Уж он-то никогда не отступил бы, никогда бы не позволил вшивому степняку себя одолеть. А даже и случись такое, ни за что не отчаялся бы и не сдался на потеху врагам.

У отца были могучие плечи и шершавые ладони, затвердевшие от ратного труда. И не было на свете человека, более крепкого духом, мудрого и отважного, чем рязанский воевода. Евпатий боготворил отца. И хотя заповедь Христова гласит: «Не сотвори себе кумира», юный дружинник не видел греха в своем благоговении. Ведь отец и правда был исключительным человеком, это все признавали. И походить на него стремился не только сын, а чуть ли не каждый ратник в дружине.

Нельзя посрамить отцовское имя в первом же бою! «Я тоже не сдамся!» – упрямо повторил про себя Евпатий, сделал пару глубоких вдохов и постарался успокоиться. Нужно было трезво поразмыслить и найти выход. Лев Родионович поступил бы именно так. «В битве побеждает не удаль, а холодная голова и твердая рука». Все верно, отец, все верно…

Но шум близкой битвы разрывал молодому дружиннику душу. Хотелось вскочить, бежать туда – на подмогу, сечь проклятых степняков, вызволять товарищей… Только чернота, как болото, обволакивала члены, не давала двинуться. Что ж за напасть такая? Ноздри разъедал запах крови и железа. Пока он лежит здесь, там гибнут его земляки, его братья.

«Никогда мне не стать таким, как ты, батюшка. Прости», – с горечью подумал Евпатий и снова рванулся из оков черного бессилия. Он рычал и метался, пытаясь разорвать путы, которые удерживали его, будто гвозди, вбитые в запястья по самую шляпку… А перед глазами плыли лица дружинников: у Ратмира русая борода забрызгана вражеской кровью, в глазах Пересвета красноватый отблеск топора, залепленного багровыми сгустками, у того воина, что громче всех смеялся, когда Евпатий меч уронил, на губах выступила розовая пена… Держитесь, родные! Я уже… Я иду…

Юный дружинник все силы вложил в последнее усилие и ринулся к еле-еле пробивающемуся свету. Если удастся до него добраться, значит не все еще потеряно и хватит сил подсобить своей дружине напоследок. В висках бешено барабанила кровь, запястья пронзила острая боль, мышцы напряглись так сильно, что, казалось, вот-вот порвутся. «Терпи, Евпатий! Раз боль чувствуешь, значит жив еще».

Свет приближался, ширился. И когда наконец-то удалось прорвать пелену мрака, из горла вырвался звериный рык.

Но вокруг было что-то не так – лицо не обожгло холодом от снега, а свет вокруг казался каким-то тусклым и рассеянным. Пелена понемногу спадала, однако Евпатий ничего не узнавал. Взгляд уперся в бревна потолка. Темница! Только откуда же тогда свет? Где я?

Дружинник повел мутным взглядом: стены, беленая печь, окно, беспокойные пылинки пляшут в луче света. Нет, на темницу не похоже. Под головой подушка. Пахнет чистотой и травами. С трудом повернув голову, Евпатий увидел на стене множество рисунков. Боевые порядки десятка воинов. Было в этих изображениях что-то смутно знакомое. И дружинники-то – русские. Значит, он точно не в плену у мунгалов. Так где же?

Евпатий снова напрягся и попытался сесть. Тщетно. Что-то удерживало руки. Скосив взгляд, он увидел, что запястья накрепко привязаны к лежанке кожаными ремнями. А сами руки казались чужими. Большие, в сухих мозолях, поросшие курчавым русым волосом. Да что за…?! С натужным хрипом раненый рванул путы, но безуспешно. Он пробовал снова и снова, чувствуя, как от натуги к голове приливает кровь. В ушах снова зазвенела сталь боя. Надо подняться!

– Чш-ш-ш. Тихо, тихо, – раздался тихий голос. Сбоку протянулась тонкая рука и аккуратно протерла влажным полотенцем горячее и потное лицо Евпатия. – Тебя ранили. Но рана зажила.