Пётр Федоренко - Лепта

Александр кивнул согласно. Сказанное Рожалиным было ему близко. Он только с сожалением взглянул на друга. Рожалину невдомек, каков избрал Александр для своей картины сюжет. Он будет рад, когда узнает. Этот сюжет понятен всякому, он живо коснется сердца государя, сердца простого человека, картина очистит каждого и пробудит доброту к ближнему. Вот когда приблизится золотой век.

Неожиданно аллея пиний закрыла панораму города. Александр опомнился, с испугом посмотрел на Рожалина: не увидел ли тот в его глазах тщеславного чувства? Господи, затмение нашло. Размечтался приблизить золотой век. Картину еще попробуй напиши.

И все-таки отчего не помечтать? Отчего не почувствовать себя идущим по древней дороге вслед за Микеланджело создавать великое…

Прошло три года со времени поездки в Альбано с Рожалиным. Большая картина, о которой мечтал Александр и за которую давно бы взялся, — он уже эскизы обдумал, показал их Торвальдсену, Овербеку, Камуччини, в Петербург послал батюшке и в Общество поощрения художников, — эта многофигурная композиция требовала больших денег. А взять их ему негде. Он бедняк и целиком зависит от покровителей.

Поэтому принялся он пока за малую картину, чтобы убедить покровителей, что имеет основание работать большую. В малой картине он изобразит Иисуса Христа, в утро воскресенья явившегося Марии Магдалине…

Александр воображал себе картину так: на третий день после смерти Иисуса, в утренний час, спешила Магдалина оплакать учителя. И что же застала? Пустой гроб. В это вот время Христос явился перед нею, выйдя из сада. Она подумала: это садовник, но увидела, что ошиблась. И сейчас же плач ее остановился, и радость отразилась в глазах. Христос в белых одеждах, проходя мимо нее, сделал знак: «Не прикасайся». Но что ей знак — она и так не поднимется с колен. Она знает уже, что он — воскрес.

Легенда говорит, что в пору, когда Христос был среди людей, никто не писал его портретов. Однажды, когда посланец далекой страны захотел получить его образ, чтобы славить пророка в своем краю, Христос приложил к лицу плат, и запечатлелось оно на холсте. С тех пор кто бы ни писал лик Христа, не выпускал из виду образ Спаса Нерукотворного, который соблюдался каноном: тридцатитрехлетний Христос имел узкое лицо, огненные глаза, острую бородку, усы и волосы до плеч. Был он высок и худ. Таков он у Рафаэля, у Леонардо да Винчи в его «Тайной вечере», когда объявляет апостолам: «Един от вас предаст меня».

У Микеланджело в Сикстинской капелле, в «Страшном суде», он иной. Христос Микеланджело безус и безбород и круглолиц, и тело у него мощное… Это сильный, карающий бог. Но на такую смелость Александру не решиться… Каким же писать его?

Натурщик Микеле стоит перед Александром, чуть повернувшись к окну, так свет рельефнее обозначает его лицо. Кусок белой ткани на плече светлыми бликами смягчил резкие черты подбородка, усилил выразительность взгляда, которого достаточно, чтобы Магдалина не встала с колен, но он, — так батюшка посоветовал Александру сделать, — останавливает ее еще и жестом руки.

Марию Магдалину писать проще. Тут Александр не связан каноном. Но сколько уж натурщиц побывало у него, а он все не видит в них Марии. Не внешняя красота нужна, живое лицо нужно.

И вот наконец находка — натурщица Анна. В движении ее рук, в выражении глаз душа раскаявшейся Марии Магдалины. Быстрее перенести на холст это выражение.

Он жестоко терзал Анну, кромсая перед ее глазами горький лук и заставляя, плачущую от лука, улыбаться. Анна безропотно подчинялась. Он сам плакал и смеялся вместе с нею: ведь это счастье, когда тебя понимают…

Когда закончился этюд, он не сдержался, поцеловал Анну, она расплакалась, отвернувшись, он не понял о чем.

Потом была работа. Всякий день дотемна не отходил он от холста. Здесь пережил и счастье и сладость труда и тревогу: не скомкать бы, не сделать суетливым движение Христа, выписывая складки белого плаща, — как оказалось, нелегко написать белую ткань, — не упустить, согласовать ритм складок одежды Магдалины, ее покрывала и распущенных кос.

А вот и грубая действительность ворвалась в стройный горний мир Александра. Его умницу голубушку Анну, на которую нужно только молиться, муж — пьяница и вымогатель (он отнимал у нее заработанные гроши) — довел до исступления, и она бросилась на него с ножом… Анна оказалась в полиции. Александр обежал художников, собрал нужную сумму, чтобы заплатить штраф.

Когда, взяв за руку, он привел ее в студию, она встала в позу Марии Магдалины и устремила к нему руки, в глазах у нее была только радость…

Когда захватит работа, все, чем жил прежде, что болело прежде, отступает на второй план. Помаленьку поутихли мысли о доме, о батюшкиной незаслуженной отставке. Александр довольно спокойно перенес и еще одно горькое известие: внезапно, едва приехав в Петербург, от холеры умер Николай Матвеевич Рожалин…

Александр мало спал, наскоро ел, с утра уже был за мольбертом и работал до вечерних сумерек, которые опускались всегда неожиданно и заставали его врасплох.

Теперь прошла горячка первых дней после приезда в Рим, когда он перебегал из музея в музей, из галереи в галерею, чтобы увидеть картины великих мастеров. Теперь он их скрупулезно изучал: манеру мастера, технику его письма.

И от этого терялось ощущение, где и когда он живет: сейчас ли, в начале девятнадцатого века, или он современник древних мастеров, картины которых изучает, которым выносит суд: принимает или не принимает в свое сердце.

Но и Рима ему было мало. Он попросил позволения Общества побывать на Севере Италии. Без этого не может быть полного представления об итальянском искусстве. И поехал.

Он трясся в дилижансе по каменистым дорогам, плыл через По на пароме, объяснялся в Ферраре, где кончалась Италия папская и начиналась Италия австрийская, с австрийскими таможниками (в багаже его были только художнические принадлежности), ночевал в дешевых гостиницах, где до утра звенели гитары и песни и слышалась перебранка итальянцев с австрийскими солдатами. Но это не отвлекало его от эпохи Возрождения.

В большом ли городе был и в больших соборах или в малом городе, как Римини, он был подавлен неожиданным обилием произведений древнего высокого искусства.

Это была глубь времен, это были вековые традиции, школа большого художественного мастерства. Это было могучее древо, на котором созрел талант Рафаэля, Леонардо, Микеланджело.

Смотрел ли он в Падуе фрески из жизни Христа и богородицы Джотто, а в Болонье, возвращенную из Франции после похищения наполеоновскими солдатами, «Пьету» Гвидо Рени, а в Венеции картины и росписи Тициана, он ощущал силу этого древа.