Пётр Федоренко - Лепта

Неожиданно звучно хлопнула дверь, загремело металлическое ведро, раздался женский смех. Александр вздрогнул, открыл глаза. Стук ведра почудился ему звуком пушечной стрельбы… Он поднял голову, испуганно уставившись на пламя свечи. Наконец, действительность вернулась к нему. Он оглядел своих товарищей — Рожалин и Лапченко крепко спали — и перевел дыхание: слава богу, он — в Италии. Но сна как не бывало. Опять пришли мысли о доме, о батюшке, который поджидает доброй весточки из Рима, поджидает картину, которая восстановила бы доброе имя Ивановых.

Александр вздохнул: не так-то просто написать такую картину, не так просто найти сюжет, который помог бы очищению человека, общества, государя. Задумался он: чем же покоряют человека великие художники? Совершенством рисунка, знанием законов соединения красок, знанием перспективы? И рисунок, и краски, и перспектива в картинах великих приводят в трепет и восторг. Но разве менее важно, что они пишут? Каких сюжетов касаются?

О чем же рассказать в картине, чтобы она позвала людей добро делать?

В представлении Рафаэля, Леонардо и Микеланджело свет и добро — это Спаситель. Не потому ли они избрали его, что он известен и привычен людям? Не к нему ли обратиться и теперь, чтобы напомнить заветы добра?.. Да уж не взять ли сюжетом картины минуту, когда Иоанн Креститель указал на Христа как на источник добра. И все обрадовались словам пророка.

Александр в постели сел, схватился за голову. Вот он — сюжет, который ему нужен!..

«Истинно говорю!» — вспомнилось Александру присловье Рожалина, но он тут же сник: такой сюжет только Леонардо и Рафаэлю под силу. Куда там — состязаться с гигантами.

Так что же? Отказаться от найденного? Ведь такой сюжет важен для всех времен, для всех народов!.. Да неужели нельзя попробовать его написать?

Ему нестерпимо захотелось в свою студию, в Рим, чтобы сейчас же взяться за эскизы. Он перебирал в памяти образы Иоанна Крестителя, Христа, апостолов, знакомые по картинам великих мастеров. Они группировались разнообразно, расплывались… Уснул Александр только перед рассветом.

Утром друзей разбудил голосистый петух. Было еще рано, хотя на улице уже слышался бодрый, мелодичный говор альбанок.

— Петух поет! Совсем как у нас на Украине! — с грустью воскликнул Григорий.

Александр поднялся бодрый, словно тоже спал всю ночь.

— Мне в Рим надо, — огорошил он друзей, но зачем — сказать не успел, в дверь постучали, заглянул хозяин.

— Signor, buona mattina! [4] Синьор, доброе утро ( ит. ). — приветствовал его Рожалин и добавил по-русски: — Я ли не говорил вам, что здесь — что ни фигура, то Аполлон. Вот он перед вами.

Рослый смуглый синьор Грегорио в белой рубахе с распахнутым воротом и впрямь был сложен чертовски выразительно.

— Нам бы его в Академию, в натурный класс, — воскликнул Григорий.

Хозяин улыбнулся постояльцам, будто знакомым, и позвал завтракать. Они направились за ним. В комнате, куда пришли, был стол, по стенам — скамьи и полки, на которых в живописном беспорядке расположилась домашняя утварь: горшки и плошки, плетеные корзины с бутылями для вина; в переднем углу чернело распятье, под ним небрежно брошенный загрунтованный холст с начатой кем-то работой — портретом итальянки…

Как только друзья сели за стол, открылась дверь и в комнату вошла девушка — черноволосая, в красном переднике, с круглым подносом, на котором был завтрак. Оба художника невольно поднялись навстречу. Господи, откуда здесь такое совершенство? Она изящнее Форнарины Рафаэля!

Девушка поставила перед ними поднос, сказала негромко:

— Доброе утро, синьоры! — и оглядела гостей. Дружелюбно и вопросительно посмотрела на Александра, будто была когда-то давно знакома с ним, только позабыла, кто это, и теперь пыталась припомнить. Но нет, не вспомнила. Так же вопросительно посмотрела на покрасневшего Григория. И тотчас глаза ее раскрылись узнающе: ну вот он — мой знакомый, которого я знаю, а думала, что позабыла.

Она принялась накрывать на стол, то и дело искоса и торопливо поглядывая на Григория, который не сводил с нее взгляда. Неожиданно вышла, сказав на прощанье!

— Удач вам, синьоры!

Александр и Григорий опомнились от веселого, раскатистого смеха Рожалина. Он пытался представить их в лицах, открывал рот, подобно Григорию, выпучивал глаза, передразнивая Александра, и вновь смеялся.

— Кто это? — спросил подавленно Александр. — Ведь вы знаете, Николай Матвеевич.

— Кто? Это — Виттория! — смех все еще мешал Рожалину говорить серьезно и спокойно.

— Я люблю ее, — вдруг сказал Григорий. Рожалин перестал смеяться. Александр взглянул оторопело на друга, потом залпом выпил кислое виноградное вино и даже не почувствовал его вкуса.

— Люблю! — повторил Григорий. — Я ее с первой секунды полюбил… Хай ий грец!

Александра не удивило восклицание Григория, он, пожалуй, и сам мог бы сказать то же. Григорий встал на колени перед Рожалиным.

— Милый Николай Матвеевич, пойдите поговорите с ней, мы ее портрет напишем, приведите ее сюда. Ну, пожалуйста, Николай Матвеевич!

Рожалин улыбнулся:

— Хорошо.

Через час они рисовали Витторию тут же, в комнате, усадив ее лицом к окну. Александр раскрыл ящик, достал маленький холст. Привычные вещи немного успокоили его. Он взялся смело набрасывать кистью контур лица Виттории. Григорий суетился, перебегал с места на место, пока нашел удобную точку, наконец тоже сел. Рожалин, заговорщицки улыбаясь, сказал:

— Я при этом не присутствую, буду в беседке.

Виттория сидела скованная, наклонив голову и прикрыв глаза. Никакие уговоры — сесть прямо — не помогали. «Что же смущало ее? Ведь до этого позировала многим художникам. Ей ли не привыкнуть?» — думал Александр и тут заметил, что она украдкой посматривает на Григория. Ах, вот что! Стало быть, она почувствовала его состояние?

О Григории говорить нечего. Он горел от счастья, поглощенный работой, поглощенный Витторией.

Поглядывая на Витторию и Григория, Александр стал подмалевывать контур. Прошел час работы, он вдруг увидел, что у него ничего не получается, что ему не дается образ девушки, хотя и точно передан вытянутый овал ее лица, прямой нос, густые брови, чуть припухлые щеки, маленький рот, не забыты сережки, большой бант в волосах. И все-таки это не Виттория, души ее нет. Он ее не умеет постичь, не к нему она обращена.

Он вздохнул, отложил палитру, подошел к Григорию. Тот работал с упоением. Черты Виттории оживали под его кистью, ему не мешала ни ее поза, ни ее опущенные веки, казалось, он и не смотрел на нее, просто в один миг понял, почувствовал ее всю, главное в ней было — любовь. Вот что не давалось Александру. Любовь была во влажном горячем блеске глаз, в выражении маленьких губ, в которых таилось и смущение, и лукавство, и радость. Вот у кого на холсте подлинная Виттория.