Пётр Федоренко - Лепта

Ясно было, что посторонним разговором Рожалин прикрывал неловкость от своей горячности.

— Чем же она знаменита? — поддержал этот разговор Григорий.

— Да уж не богатством, как вон батюшка Павла Кваснина, или титулом, как княгиня Зинаида Александровна. В том-то и странность для нашего российского уха. Обыкновенная девушка-крестьянка. Ее же почитает вся просвещенная Европа. Старик Гете, говорят, перед смертью молился на ее портрет. А старик Торвальдсен, ваш наставник, вылепил ее бюст и никому не продает…

— Кто же она, эта Виттория? — на этот раз и Александр заинтересовался.

— Виттория — красавица. Вот в чем ее слава.

— Красавица? Красавица — и только? — Григорий хохотнул и добавил свое излюбленное: — Хай ий грец!

— Экий вы народ грубый, — улыбнулся Рожалин, — северяне с холодной кровью. Да уж коли на то пошло, я сам вас отвезу в Альбано. И завтра же! Эк вас Петербург-то засушил. «Красавица — и только», — передразнил он Григория.

— В самом деле, мы видим эти горы из окон каждый день, стыдно не побывать там. Не упустим случая, Григорий, раз уж Николай Матвеевич любезно соглашается быть нашим проводником, поедем, — Александр тоже, видимо, обрадовался перемене разговора. О батюшке больше не вспоминал.

— Для меня, наверное, это будет последняя поездка в горы, — вздохнул Рожалин, — скоро скажу я этой земле обетованной — прости. В Россию отправлюсь… Итак, если не придете на спектакль, до завтра.

Пропустив перед собой Павла Кваснина, Рожалин вышел из студии беззаботным щеголем. Художники опять многозначительно переглянулись. Вот каков этот учитель! Да ведь он опасный человек, бунтовщик.

Александр подсел к Григорию.

— Что скажешь?.. Слышал — он бы пошел на площадь… Зачем? Чтобы погибнуть? Нет, так зло не победишь, не остановишь. А как его остановишь? Ну, что ты молчишь?

— Мы с тобой, Александр, о чем и можем думать, так это о наших холстах да красках. Рожалин тут говорил: не дело искусства мешаться в жизнь. То-то и оно.

— Но есть же, есть другие способы, Гриша, кроме стрельбы, есть другие способы зло искоренить. Как их найти? Как сделать и царя и всех людей добрыми, терпимыми, справедливыми?

— О чем ты горячишься, Александр? Разве нам об этом беспокоиться? Меня вот Брюллов расстроил. Нам он сейчас важнее всего. — Григорий поднялся уходить, запел вполголоса:

Александр сказал:

— Не выйдет у нас с Брюлловым дружбы. Меня он не всякий раз и узнает. Я удивлен был, что он согласился прийти нынче… да вот не пришел все-таки.

Оставшись один, Александр принялся складывать и убирать эскизы, потом швырнул их в угол и сел перед картиной, не видя ее. Обида на Брюллова и неожиданная горячность Рожалина, готового пойти против царя с бунтовщиками, воскресили прежние петербургские чувства, страх, который до сих пор жил в нем, но был оттеснен итальянскими впечатлениями.

«Ах, Рожалин, — думал Александр, — так он хочет приблизить век золотой… Ему ли говорить столь страстно? Не был он в Петербурге в роковой день, не видел, как палят пушки, как сабли сверкают. Смирение и смирение перед грозным царем — вот что нужно, вот как и можно только жить… И он, и Тургенев одного не понимают: царь всесилен. И площадь не поможет. Он — помазанник божий. Его бог бережет…

Как бы хорошо не думать об этом. А закрыться в келье, подобно Овербеку, спрятаться от мира и дышать воздухом искусства… Да разве это возможно? Ведь жизнь стучится в стены, не усидишь у холста. Ведь все это тебя касается, твоей судьбы. Ведь это и с каждым так могут… Как бы хорошо, если бы кто-то пришел и переменил эту жизнь, сделал этот мир справедливым. Должен кто-то спасти нас…»

Александр сидел перед «Аполлоном», чувствуя, что должен что-то решить, что-то сделать… Но что? Он был жалок, ничтожен в своих глазах и несчастен, потому что не мог помочь батюшке, помочь людям. Не знал, как помочь…

Когда Александр уезжал из Петербурга, батюшка и матушка благословили его и дали в дорогу образок. Этот родительский образок теперь помещен на стене студии, по русскому обычаю, в красном углу. Александр обратился к нему — без молитвы, без слов и просьбы, он смотрел на изображение Спасителя в растерянности, вдруг поняв, что никто не вразумит его — как ему быть, что делать? Никто.

И вот тут — может быть, отчаяние подсказало — он догадался, что ему делать. Вот же как просто все может решиться. Не надо просить Брюллова… Надобно к государю обратиться ему самому, никто другой не скажет того, что нужно. Надо рассказать государю о золотом веке. Разве это только мечта Николая Рожалина и Александра Иванова? Это вздор, что все зло в самодержавии заключено. В нем может быть и средоточие добра. Нужно только разбудить государя, воззвать к его человеческим чувствам. А уж вместе-то с государем разве трудно приблизить век золотой? Александру в эту минуту захотелось подружиться с государем, открыть ему свое сердце…

Он взял первый попавшийся альбом, схватил карандаш и решительно вывел на чистом листе:

«Ваше Императорское Величество, Всемилостивейший Государь! Ваше высокое внимание, — Александр зачеркнул «Ваше высокое» и продолжил: — С чувством глубочайшего благоговения к особе Вашего Императорского… — эту фразу он тоже зачеркнул, потом написал: — Государь, прошло уже семь лет с той поры, как дерзнувшие смутить Ваш покой при восшествии на престол томятся в далекой ссылке. Верните их, чтобы истребить последнюю ненависть к самодержавию…»

Здесь он остановился, решимость его как-то сама собой поубавилась… А дальше что же? Писать — «верните моему отцу его место»? Не смешно ли будет царю такое письмо?..

Нет, письмо тут ничего не решит. Только не дай бог вызовет новый царский гнев. Страшен государь в гневе…

Александр верил Тургеневу, да и без него понимал: крестьяне должны быть освобождены, все крепостные раскрепощены. Но разве это разрешит все печали Русской земли? В семье батюшки и сейчас живет крепостная Арина, которая девчонкой еще была дана матушке в приданое и давно стала членом их семьи. Трудно ли ее освободить?.. Но разве с этим восстановится батюшкино положение?.. Надо хлопотать об освобождении народа, но еще больше хлопотать надо, чтобы люди счастливы были и добры.

На дворе потемнело. Александр убрал ширму, закрывавшую днем ярко-зеленый цвет вьющегося винограда и миндаля, и в эту минуту рядом, в монастыре святой Троицы, послышалось многоголосое пение. Там шла служба, и монахини запели гимн богородице:

— Ave Maria…

Монахини всегда пели в этот час, он каждый вечер слушал их чистые голоса, и всегда это было как в первый раз. У него слезы навернулись от щемящей боли, от безысходности.