Пётр Федоренко - Лепта

— Вы копируете Микеланджело… Видел копию Адама. Превосходная работа. Какое счастье быть в начале пути! Тут залог всей жизни.

Александр не запомнил, как это произошло, — праздник еще продолжался, а они с Овербеком покинули зал и шли к монастырю святого Исидора — на виа Лигурия, — в котором находилась мастерская Овербека.

Вот, оказывается, где он поместился со своими назарейцами. Быстрым взглядом Александр отметил запущенность монастыря, который по какой-то причине оставили монахи, мрачные коридоры, переходы, сводчатые узкие окна, тяжелые двери… Тут и пахнет по-особому: застоявшимся пыльным воздухом, мятой, богородской травой. И в то же время — что это? В монастырской трапезной Александр увидел трех юношей в черном, сидящих за мольбертами, они рисовали драпировки, наброшенные на манекены. Юноши поклонились Овербеку низко, по-монашески. Так же и он, а за ним и Александр поклонились юным художникам.

Несколько шагов по гулкому коридору, звук щеколды, скрип открывающейся двери — и Александр оказался в монашеской келье, превращенной Овербеком в студию. Вот у него как устроено… Напротив окон помещен на подставках большой холст — картина, над которой работает художник, — «Иоанн Креститель, проповедующий в пустыне». Сюжет этот Александра еще в Академии занимал. Тогда батюшка отговорил его от многофигурной композиции.

Рассматривая картину, Александр вспомнил недавнее посещение дворца прусского консула в Риме, одна из фресок во дворце — «Братья продают Иосифа в рабство» — была исполнена тою же рукой, что и этот «Иоанн» — условно, без полутонов. Потом он оглядел келью: распятие в углу, у окна, ширма в другом углу, за которой видна постель Овербека…

Картина его не задела, не взволновал Иоанн с косматой шкурой на плечах. Но поразили и обрадовали монастырь, убогая келья, сам художник — голубоглазый, беззащитный, добрый. Вот как надо служить искусству — отрешившись от суеты мирской, от пустых разговоров, от мыслей о приобретении богатства, чинов и званий…

И как хорошо было услышать здесь овербековский благостный голос:

— Мой юный друг, та дорога, которую вы избрали своей, — не пустяк, не легкая прогулка. Она потребует вас всего. Не будет, не должно быть у вас иной жизни, кроме искусства, тогда вам откроется истина, которую вы понесете людям. Искусство — дар божий. Да, да! Дар этот дается избранным. Через избранных должно идти к людям слово истины…

«А ведь он прав, прав этот Овербек, — согласился Александр, — Рожалин обращает меня к давней Греции, к младенчествующему человеку. А истина вот где». И еще он подумал: «Коли моя душа замирает в этой келье, то не моя ли это судьба, не мой ли путь? В самом деле, много ли художнику нужно? Чтобы рядом был Рафаэль, чтобы всегда можно было прийти к этому источнику живой воды. И все! А иное — свой выезд, прислуга, дом — полная чаша, — если хлопотать об этом, — художнику пропасть».

Он вспомнил утреннее чтение: «В природе нет застывшей жизни… есть творимая жизнь, есть вечное обновление…» — и обрадовался, что вспомнил. Утром до него не вполне дошел смысл этих слов, а сейчас открылось: это о нем было сказано — он в какие-то короткие часы одного дня обновился совершенно, в какие-то короткие минуты пребывания в келье Овербека постиг и полюбил свою судьбу: конечно же, ему предстояло, подобно Овербеку, забыть о себе и служить своей кистью, чему более всего желал он служить — обновлению жизни. И хоть он еще не знал, что сделает, какие картины напишет, но верил — это будут картины, которые укажут людям дорогу в золотой век. За такую работу он желал приняться прямо сейчас.

— Прекрасный бог поэзии и света, народами Эллады чтимый Аполлон, с друзьями юными, отринув все заботы, музыкою и пеньем увлечен!.. Что скажете, каков экспромт? Ах, милый Александр Андреевич, если бы я был девушкой самого знатного рода, я влюбился бы в вас безнадежно и до конца своих дней преследовал бы своей любовью. Истинно говорю! Впрочем, я и так влюблен в вас. Картина ваша прекрасна. А то, что вы не видите этого, что недовольны ею, и вызывает мое восхищение. Стало быть, возможности ваши только открываются. Вы еще многое совершите. Уж поверьте мне. Истинно говорю! — такими восторгами разразился у картины Александра «Аполлон, Гиацинт и Кипарис занимаются музыкой» Николай Рожалин. Потирая руки от удовольствия, он возбужденно ходил по студии Александра и загорался все больше.

— Поэзия мысли — вот что такое искусство. Не дело искусства мешаться в пошлую и грубую жизнь. Не так ли? Истинно так. Душа художника должна быть свободна от грубой жизни. Нет, право, хороша, очень хороша картина, я даже звуки в ней ощущаю… — Рожалин на минуту умолк, удивился: — Александр Андреевич, да вы не слушаете меня?

Рожалин пришел в студню с Александром Ивановичем Тургеневым {33} 33 Тургенев Александр Иванович (1784—1845) — общественный деятель, писатель, историк, крупный чиновник, карьера которого оборвалась с осуждением брата Николая Ивановича — декабриста. Был другом Пушкина, часто приезжал в Италию. , путешествующим но Италии, и своим учеником Павлом Квасниным — полным румяным подростком, который славился способностями к языкам.

Гости поставили трости и цилиндры, картина тотчас привлекла их внимание.

— Садитесь, господа-с, — Александр подвинул гостям банкетку; кресло. Он не слушал восторгов Рожалина, ему очень любопытен Тургенев — брат осужденного по делу 14 декабря Николая Ивановича Тургенева.

В первые мгновения приезда в Рим казалось, что не услышишь в нем русского слова. Теперь Александр знает: русских здесь множество. И вояжеры, и постоянно живущие — Волконские, Свечины, Чичаговы, Голицыны, Гагарины, Кваснины. Некоторые теперь уж и католиками стали, вот как!

Тургенев — гость в Риме. Есть люди, которые трудно сходятся с другими, таков сам Александр. Тургенев же улыбнется — и с первой минуты свой, близкий, дорогой друг, которому можно открыть сердце. Не зря Карл Брюллов сразу увлекся им и написал превосходный портрет Тургенева. Понятно, отчего у него в Европе уйма друзей и добрых знакомых, а среди них Вальтер Скотт, Александр Гумбольдт, Проспер Мериме, Альфред Мюссе. Он и с Гете был коротко знаком.

Но, конечно, не одной ослепительной, обаятельной улыбкой открывает сердца Александр Иванович. О чем бы ни шел разговор, он повернет его на Россию, расскажет о своем друге Пушкине, который первый в России поэт, заговорит об освобождении крестьян.

Еще до приезда Тургенева в Риме прошел слух о том, что, встретив в Зимнем дворце графа Толстого — председателя Верховного суда, Тургенев сказал ему: «Никогда не пожму руку тому, кто подписал смертный приговор моему брату!»