Пётр Федоренко - Лепта

Александр, счастливый и усталый от работы, спускался с лесов и попадал в объятья к Рожалину.

— Николай Матвеевич, право, неловко-с. Испачкаетесь.

— Ах, ах, — горестно вздыхал Рожалин, морща курносый нос и сдерживая улыбку: Александр, оставивший свой горний мир, перемазанный красками, то и дело поправляющий красную шапочку, из-под которой выбивались густые длинные волосы, был ему чрезвычайно приятен.

Они и сегодня, встретившись как обычно, направились в кафе Греко, которое находилось на виа Корсо. Там постоянно собирались художники, живущие в Риме — французы, немцы, русские, — и вели разговоры об искусстве; туда присылались письма. А Александру так хотелось получить весточку из дому.

Вечер был тихий. На берегу Тибра рыбаки убирали снасти, привязывали лодки. Их голоса, негромкие, веселые, были слышны далеко.

— Постоим на мосту, — сказал Александр.

Какое наслаждение смотреть на спокойную воду, в которой отражался розовый закат, и слушать милого Рожалина.

— Жизнь не всегда была такой, какую мы наблюдаем: хаос, торжество сильного над слабым, богатого над бедняком, — говорил Рожалин, — некогда был золотой век, в нем человек-младенец жил в гармонии с природой. Греческая мифология — зеркало этого минувшего золотого века, истинно говорю. У греков все пронизано музыкой и светом Аполлона… Подобный золотой век ждет человечество и впереди, когда всякий станет счастлив, свободен, прекрасен. Это будет пора зрелых счастливых людей.

— Когда же он наступит — новый золотой век?

— Сие, Александр Андреевич, от нас с вами зависит. Наше время переходное. Оно должно подготовить человека для нового золотого века. У нас с вами — у деятелей просвещения — есть высокая цель — указать людям путь к нему. Что вы скажете? Согласны? Ведь вы — художник и тоже деятель просвещения.

Александр слушал, кивал, соглашаясь, потом сказал:

— Все это неправда. Золотой век — сейчас… Когда все так превосходно, когда есть Рим, Рафаэль, вы… — И добавил серьезно: — То, о чем вы говорите, несбыточно, это — далекая даль.

Рожалин возразил:

— Мы с вами не знаем, может быть, совсем недалеко, вот — за чертой горизонта, — он показал на Альбанские горы, — и есть тот век золотой. Нужно найти к нему дорогу…

В кафе Греко были низкие потолки, поэтому и чад, и табачный дым висели над самыми столами. Рожалин нырнул в чад отыскать свободные места, Александр направился к ящику с письмами. Как славно, ему был пакет. «От батюшки», — узнал он почерк Андрея Ивановича я, подойдя поближе к свече, аккуратно развернул пакет.

Первая строчка, какая бросилась в глаза, прогнала улыбку: «…нашему благополучию положен предел. По воле государя императора я отставлен от Академии…» «Что это?» — ужаснулся Александр и, перескакивая через строчки, прочитал все письмо. Вот оно что! Вот что произошло — беда! Батюшка изгнан из Академии за неумение рисовать…

Александр нахлобучил шапочку на самые глаза да бочком, пока не вернулся Рожалин, подался к двери, чтобы в одиночестве пережить удар. Господи, ведь этого не может быть, не может быть!..

Рожалин остановил его уже у порога.

— Куда вы, Александр Андреевич? Что это? На вас лица нет.

Александр хмыкнул в ответ, пожал плечами, потом растопыренными пальцами пошевелил в воздухе: не знал, что сказать другу. Вдруг подал письмо. Рожалин взял, недоумевая, прочитал и посмотрел на Александра сочувственно.

— Саша, друг мой, располагайте мною в вашей… беде, — сказал он. Царская немилость — это и впрямь была большая беда.

«В природе нет застывшей жизни… есть творимая жизнь, есть вечное обновление в мире вещей и в мире мысли…» Рожалин перед Римом пожил в Мюнхене, где слушал лекции немецкого философа Шеллинга {26} 26 Шеллинг Фридрих Вильгельм (1775—1854) — немецкий философ, идеалист. Оказал большое влияние на русских романтиков. . Он уговорил Александра читать эти законспектированные лекции. Молодому художнику необходимо знать, по какой дороге идти, в чем его высокое призвание, ему должно знать, что источник искусства — его сердце.

Александр каждый день начинал с тетрадей Николая Матвеевича, но лишь примется читать, тут же и отвлечется: что дома теперь делается? Все мысли его о несчастье батюшки и матушки. Ведь это сколько народу небось глазело на то, как выселяют из академической квартиры бывшего старшего профессора… Все чашки-плошки, все было вывернуто перед чужими… Можно ли это пережить? Уж лучше от холеры погибнуть, чем такой позор.

Александру теперь надо позабыть Рафаэля, надеть фартук подмастерья, волосы подвязать тесемкой да браться за образа, чтобы позаботиться о пропитании семьи. Лучше бы уж не приезжать в Италию, не прикасаться к тому, что зовется высоким искусством, не травить душу.

Маняша прислала бодрое письмо: на новой квартире, в доме купца Жукова, теснее, но лучше, потому что вольнее, тут нет всевидящих глаз, злых языков; это трудно только вначале, но, оказывается, можно жить и вне Академии. Да Маняше-то что, она юна и легкомысленна. А батюшка — Александр уж знает — слоняется по новому жилью из угла в угол, места себе не находит.

У Александра тоже все из рук валится, ни за что браться не хочется. Хотя он продолжает копировать Микеланджело и галереи смотреть, да без того волнения, какое прежде было. Часто ловит себя на том, что уставился в одну точку, ничего не видит и не слышит, а вместе с батюшкой шагает из угла в угол…

— Александр, ты уж и на себя стал непохож. Опомнись. Ведь ничего тут не поделаешь. Смириться надо, — успокаивает его Григорий Лапченко. Они живут рядом, мастерские одна над другой, поэтому часто вместе.

— В том-то и дело, что ничего тут не поделаешь…

— Брось уныние, хай ему грец, — сердится Григорий, — Андрею Ивановичу самая лучшая опора — твои успехи. Не забывай — на тебя он уповает…

Григорий нашел самые необходимые слова.

— Разве я не понимаю? — вздыхает Александр. — Я понимаю…

— Нас вот немцы приглашают. Их кумир — Корнелиус {27} 27 Корнелиус Петер (1783—1867) — немецкий живописец, писал сцены на исторические и религиозные темы, глава группировки назарейцев (членов «Союза св. Луки»), которые стремились воскресить средневековое искусство раннего Возрождения. — уезжает из Рима, он теперь будет директором Берлинской Академии. Художники устраивают ему проводы. Пойдем, что ли?

— Пойдем, — соглашается Александр…

Это весьма любопытно посмотреть на художников, когда они соберутся вместе. Он уже по спорам-разговорам в кафе Греко понял: сколько художников, столько манер, столько направлений. Он-то думал, чего проще: дал тебе бог умение рисовать, схватывать натуру — ну и прекрасно — пиши, как отцы писали. А в Риме он узнал о немецких художниках, которых называли назарейцами, Обществом святого Луки и еще — прерафаэлитами. Они объявили современную живопись усложненной и звали вернуться к простоте письма художников, живших до Рафаэля. Вроде бы дико идти вспять. Но среди этих художников тот самый Корнелиус, которого называют великим.