Пётр Федоренко - Лепта

— Извините, господа, я заставил вас ждать…

В этом сухом обращении — господа — послышалось Андрею Ивановичу отчуждение, холодность.

Маленький рыжеватый Оленин до старости оставался подвижным и юрким, как ни хотел казаться степенным и важным. Он быстрыми, мелкими шагами прошел к столу, быстро и внимательно оглядел профессоров.

— Что ж, милостивые государи, не буду томить вас неизвестностью. Я пригласил вас… — он вдруг оставил официальный тон, — да что же, Андрей Иванович и Степан Степанович, вы ли меня не поймете, мы с вами служили столько лет, мне ли не знать радение и старание ваше, ведь вы верой и правдой, непорочно…

Почувствовалось: неофициальностью президент хотел смягчить удар.

— …но жизнь постоянно требует обновления, — говорил он, — Академия располагает молодыми силами… Покой заслужен вами достойно…

Вот в чем дело! Неужели?

Оленин увидел, что его поняли. Не глядя ни на Андрея Ивановича, ни на Пименова, а куда-то между ними, он взял бумагу со стола и, возвысив голос, прочитал царское повеление.

Плохо улавливая слова и отдельные фразы, Андрей Иванович понял: его, исторического живописца Иванова, за недостатки и несообразности, непростительные в картине «Смерть генерал-майора Кульнева», доказывающие, что он не может быть с пользой при классе исторической живописи, государь увольняет из Академии с честью и куском хлеба, то бишь с пенсией. Нужно лишь подать прошение об отставке.

Да-а. Всего ожидал Андрей Иванович — выговора, разноса, но это… У него дыхание перехватило. И сердце замерло. Неужели это возможно? Ведь это лучше с моста в воду…

Наконец, Оленин кончил читать. Стало слышно, как горят свечи, потрескивая фитилями, как прошуршала по снегу за окнами повозка… Но эта тишина для Андрея Ивановича была громче грома небесного.

— Такова воля государя императора, — счел нужным повторить Оленин, увидев, что ни Андрей Иванович, ни Пименов никак не придут в себя. — Поверьте, господа, я ничего не смог сделать, как ни желал. Государь непреклонен…

— Я не подам в отставку, — вдруг загремел, перебивая президента, Пименов. — Я не стар, здоров. Если мне бюсты государя и государыни не удались, так всякий художник не может избежать неудач!..

Он поднялся с кресел. Оленин подошел к нему. Он был по грудь высокому Пименову.

— Степан Степанович, зачем же усугублять неприятности? Смирением от государя можно многого достигнуть…

— В отставку не подам! Нет! — решительный и гневный Пименов вышел, не глядя на президента. — Честь имею!

Андрей Иванович молчал. Куда тут бунтовать? Он с трудом удерживался, чтобы слезы не брызнули. За несколько минут рухнуло его благополучие, утратились надежды. Теперь он никогда ничего не напишет. Ему остались… образа.

— Благодарю государя за внимание, за милость, за пенсию, — Андрей Иванович с достоинством поклонился Оленину и вышел, аккуратно прикрыв дверь. Когда шагал к своей квартире, которую должен будет скоро освободить, он испугался, что весть о его беде убьет в чужих краях Александра.

Он тихонько пробрался к себе в мастерскую, присел на диван, сдвинув к подлокотникам палитру и ящик с красками, машинально принялся расстегивать и застегивать фрак. «Что же делать теперь? Что же теперь будет?» — отчаянно пытался он собраться с мыслями.

Ему попал на глаза помещенный над столом рисунок «группы Лаокоона» Гриши Лапченко. Он вспомнил свои рассуждения… Да, Лаокоон не кричал от боли. Но лучше бы закричал, ему бы легче стало…

Что может быть досаднее? Александр мечтал о Риме, спешил в Рим, а перед самым Римом заснул в дилижансе. Путешествие и жизнь на колесах вымотали его. Шутка ли, позади остались Берлин, Дрезден, Вена, Милан, Флоренция с их знаменитыми галереями и храмами, расписанными великими художниками. Все лето ушло на них…

Когда Григорий Лапченко разбудил его уже в Риме, на пьяцца дель Пополо, у него даже слезы навернулись от обиды: проспал! Делать нечего, надо выходить из дилижанса… Каков же он — Вечный город?

Увидеть ничего невозможно. Рядом шумные, в ярких, разноцветных одеждах смуглые, черноволосые люди забрасывают на верх дилижансов узлы и корзины и спешат, обгоняя друг друга, сесть в кареты, а черноглазые торговки, громко выкрикивая что-то, подают вояжерам фрукты, а кучер не по-русски кричит на лошадей или на торговок; торговки белозубо улыбаются, говорят, говорят, а что — поди догадайся. Ничего не понять в певучей, звонкой речи.

Куда идти в этом бурлящем потоке римской толпы, в лесу колонн, обелисков, фонтанов? Как спросить дорогу? Юркие подростки, одетые бог весть во что, подхватили вдруг саквояжи и понесли их, кивком приглашая следовать за ними.

— Куда потащили! Стой!

— Эй, никак наши? — вдруг выделяется в неразличимом гаме чужого языка такое понятное, родное восклицание.

— Братцы!

Кто же это? Какая удача! Неужели сам Орест Адамович Кипренский? {20} 20 Кипренский Орест Адамович (1782—1836) — художник, известен портретами, среди них «А. С. Пушкин». Жил в Италии с 1817 по 1823 год и с 1828 года. Он. Нарядный, праздничный, веселый — «любимец моды легкокрылой» {21} 21 «Любимец моды легкокрылой» — стихи А. С. Пушкина, посвященные О. Кипренскому. . Он совершенно не меняется: каким был в Петербурге лет пять назад, таков и сейчас — молодой, смешливый. Только что во Флоренции, в галерее Уффици, его автопортрет лицезрели. И гордились, что русский художник удостоен чести быть помещенным рядом с Тицианом и Веронезе.

С Кипренским молодой человек — завитой и курносый, в белом фраке. Представился:

— Рожалин Николай Матвеевич {22} 22 Рожалин Николай Матвеевич (1805—1834) — литератор, друг А. Иванова, жил в Италии с 1830 по 1833 год. , учитель в доме княгини Волконской {23} 23 Волконская Зинаида Александровна (1792—1862) — княгиня, деятельница русской культуры, с 1829 года жила в Риме. .

Слава богу, есть тут свои. Теперь не пропадем. Ну что ж, здравствуй, Рим!..

Если вы впервые в Риме, не торопитесь на его улицы и площади. Вначале идите в собор святого Петра, на Ватиканский холм. Обширная овальная площадь перед собором, на которой высится древний обелиск, величественная колоннада, убранство собора, росписи, надгробия, балдахин Бернини — это потом изучите. А пока ваша цель охватить единым объятьем то, что называется Римом. Пологая лестница в 142 ступени — Григорий Лапченко не поленился, посчитал их — приведет вас на крышу собора, где возвышаются купол Микеланджело и колоссальные статуи двенадцати апостолов.