Пётр Федоренко - Лепта

Войдите в купол через дверь в его цоколе, пройдите галереей, откуда видна внутренность храма сверху, поднимитесь по крутой лестнице в фонарик, завершающий купол. И — дух захватит от высоты! — смотрите. Вот он — Рим. Словно на ладони. Вот они — знаменитые дворцы, соборы, руины, мощные стены, расположившиеся на семи римских холмах. Не правда ли, все это грезилось, виделось в Петербурге, все изучено было в Петербурге, а оказалось совсем иным — и величественнее, и проще. Купол этот — можно ли было представить, что он столь грандиозен? Кажется, что это еще одна небесная сфера.

Что ж, поклонимся Риму, о котором мечтали дома, потому что без Рима не бывает подлинного художника. Только тут его кисть обретает уверенность и силу! Как хорошо, что существует на свете Рим, в котором сам воздух пропитан искусством!

Александр Иванов и Григорий Лапченко, не отрываясь, во все глаза, разглядывали Вечный город, синеющие вдали Альбанские горы и не могли поверить в реальность происходящего. На самом это деле или только мнится, что они в Риме?

Они сдерживали свои восторги, опасаясь, по петербургской привычке, что кто-нибудь их осудит за это. Но Рим за три тысячи лет своей истории ко всему привык. В нем скопились сонмы памятников искусства, жили сонмы художников — у французов даже существовала здесь, на горе Пинчио, своя Академия художеств — и никому не было никакого дела до чувств новичков, до них самих, с их едва отпущенными художническими бородками.

Чтобы обратить на себя внимание Рима, нужно было покорить его своим искусством, своими картинами. Вот зачем они приехали сюда! Но пока они только ученики…

— Дорогой Александр Андреевич! — с улыбкой сказал Григорий. — Я чувствую, как в нашей жизни наступает важная эпоха — римантизм! А?

— Как ты сказал?

— Римантизм! Жизнь в Риме.

Он каламбурил, хотя и «романтизм» — тоже от Рима.

— В самом деле, римантизм! — рассмеялся Александр. И впрямь начиналась у них необыкновенная жизнь, романтическая эпоха, в которой заботы и хлопоты повседневности сами собой улетучились, теперь каждый день дарил им праздник.

Еще в Дрездене — они через Дрезден затем и ехали, чтобы увидеть «Сикстинскую мадонну» Рафаэля, — впервые почувствовал Александр могущество живописи {24} 24 О «Сикстинской мадонне» А. Иванов писал отцу: «Здесь в первый раз я был сильно тронут действием живописи, действием изящной кисти Рафаэля. Устремив взоры на нее, я изыскивал найти хоть один недостаток в голове сей прекрасной фигуры и чем более напрягал мои силы, чтобы заметить следы рук человеческих, тем более она казалась выразительной». . Он только вошел в зал, только увидел картину, как сейчас же утратил представление о времени, о том, где находится. У него сердце заколотилось необыкновенно. Такого в Петербурге никогда не испытывал. И нежность была в его душе, и радость, и сила.

Так вот что такое подлинная живопись. Это не просто краски на полотне. Это — власть над человеком!

Он несколько дней, не отрываясь, копировал карандашом голову мадонны, пораженно спрашивая себя: да неужели это человеком написано?

Здесь, в Риме, в Ватиканских станцах [2] Станцы — комнаты ( ит. ). Рафаэля, день и ночь будешь дивиться гению, ведь он написал эти грандиозные картины совсем молодым человеком, а мы в его пору лишь робкие ученики…

После Рафаэля поспешили в Сикстинскую капеллу к Микеланджело, но в нее не попасть, там замуровался прочной кирпичной кладкой конклав — кардиналы избирают нового папу. Струйка черного дыма из железной трубы на крыше капеллы извещает Рим, что папа еще не избран. Какой странный обычай — замуровываться в капелле… Только когда из трубы пошел белый дым, означающий, что избрание завершено — был избран папа Григорий Шестнадцатый, — каменщики разрушили кладку, закрывающую вход. А через несколько дней Александру разрешили построить леса, чтобы копировать самого Микеланджело. Эта работа была заказана ему Академией.

В капелле еще не были убраны троны кардиналов — бархатные кресла с фиолетовыми балдахинами, еще пахло нагаром свечей, копоть от которых поднималась к потолку, к росписи Микеланджело… Опытные плотники быстро построили леса в самом центре капеллы. Александр поднялся на них, стараясь не смотреть вниз, чтобы не закружилась голова — высота все-таки почти двадцать пять аршин, — и очутился один на один с росписью.

Вначале он даже растерялся: неужели так просто, одним контуром, без тушевки, без теней, можно передать напряжение мускулов человека и его живое дыхание? Тут, вблизи, трехметровая фигура Адама казалась одухотворенной. Адам только что не был живым, и вот жизнь вошла в него… Что говорить, такое под силу только Микеланджело!

Александр набрал воздуха, словно купальщик перед прыжком в воду, и начал расчерчивать свой картон, копировать фреску. Однако карандаш его тут же споткнулся, тут же опустились руки… Так в первый день он ничего и не сделал.

Осудит ли кто Александра? В первые месяцы его римской жизни, копируя Микеланджело, изучая галереи, он впал в состояние восторженного умиления и благодарил судьбу за посланное ему счастье оказаться в Риме, своими глазами увидеть все эти шедевры. Он об одном только жалел, что батюшке его не пришлось увидеть бесценную живопись в подлиннике. Ведь батюшка всю жизнь оставался как бы слепым… Сколько, однако, труда, упорства и таланта нужно, чтобы хотя бы приблизиться к великим художникам в мастерстве.

Еще была у него одна радость — дружба с Рожалиным. С первой встречи у конторы дилижансов они привязались друг к другу. Рожалин всякий день появлялся в Ватикане со своими двадцатилетними воспитанниками князем Алексашей Волконским {25} 25 Алексаша — Волконский Александр Никитич (1811—1878) — сын З. А. Волконской, впоследствии дипломат. и Павлом Квасниным, а к концу дня, когда ученики разъезжались по домам, шел в Сикстинскую капеллу.

— Иванов! Вы здесь? — кричал он, задирая голову.

— Здесь! — отзывался сверху Александр. — Иду!

Александра тянуло к Рожалину оттого, что тот, как и он сам, горячо любил искусство и писал трактат о живописи. Его волновали мысли, какие Александру и не снились.

От Рожалина он узнал, что не так давно существовало в Москве Общество любомудров, в котором состоял Рожалин. Заботой любомудров было будущее России, ее духовное преображение.

В числе немногих избранных Рожалин слушал, как Пушкин, вернувшийся из ссылки, читал «Бориса Годунова». Вот когда он понял, что его призвание — литература и история. История всегда занимала Рожалина, но он не знал, как за нее взяться. «Борис Годунов» подсказал ему — нужно было изучать народные движения, чтобы извлечь урок для сегодняшнего дня… Это он внушал и Александру: хорошо, если бы и молодой живописец проникся такой идеей.