Пётр Федоренко - Лепта

— Да ведь я так и мыслю! — воскликнул Александр. — Это вот и держит мою работу: чтобы каждое лицо в картине заключало в себе характер.

Гоголь перебил его:

— Характер, душа человека — вот предмет исследования художника. И сколь глубже раскрывается это познание, если начать дело с собственной души… если, помышляя о совершенствовании других людей, начать с собственного совершенствования.

Александру слышать подобное внове, но ему сразу захотелось поверить Гоголю: именно так и должен поступить художник — начать дело с собственного совершенствования. Помнится, об этом они еще с Петей Измайловым помышляли. Александр улыбнулся: он — идеал совершенного человека… В изнуряющей работе ему не до себя. Солдат Живун держит его крепенько. Но можно и о своем совершенствовании подумать.

Гоголь удивил и обрадовал Александра. Он в подмалевке, в контурах фигур, в набросках постиг картину, понял ее так, как думал о ней сам Александр. Такой человек ему дороже всего!..

Кваснин, все время молчавший, сказал вдруг:

— Сейчас весь Рим обедает.

— И впрямь. Пойдем и мы обедать, — подхватил Гоголь. — Идете с нами, Александр Андреевич?

Александр только на мгновение представил, что Гоголь уйдет, и сейчас же накинул плащ.

— Я с вами, с вами!

На него напала отчаянная веселость. Он не удержался, обошел вокруг Гоголя, лукаво скашивая глаза на него — они были одного роста, — припевая с чувством:

— «Ой у лузи та й пры берези».

Гоголь подхватил песню, тоже стараясь обойти вокруг Александра, скашивая глаза на него:

— «Червона калына…»

Песня была о грустном, а в их глазах, улыбках светилась радость. Они сразу же пришлись друг другу по душе.

В кафе Лепре официант, чтобы уберечь роспись, прикрепил к потолку бумажную сетку. Мухи садились на сетку, не касаясь потолка… Эта хитрость привела Гоголя в восторг.

— Итальянцы — великая нация, достойная лучшей участи!

И опять Рожалин вспомнился Александру, он тоже лучшей участи желал Италии, верил, что ее история впереди.

Гоголю словно смешинка в рот попала: он, дурачась, вытаскивал специальным крючком из их домиков жареных улиток, рассматривал на свет кусочки щупалец молодого осьминога в ризотто — рисе, залитом белым соусом.

— А вот я ел, — говорил он, — в Петербурге у Нарвских ворот только что выловленную рыбу с такой длинной шеей, что, кажется, у нее все тело была шея. Я как утром принялся есть, только к вечеру окончил. Это видел будочник, он, должно быть, и сейчас там стоит, можно съездить спросить, он подтвердит, если не верите.

— Верим! — смеялись Александр и Кваснин.

После обеда Кваснин их оставил, у него неотложные дела в посольстве, а Гоголь и Александр отправились бродить по Риму. Неизвестно, кто из них кому показывал Рим. Гоголь знал Рим превосходно.

Они погуляли по пьяцца дель Пополо, любуясь фонтанами, прокатились по Корсо, потом поднялись, заговорившись, по незнакомой улице и пришли к стенам монастыря святого Панкрацио. Здесь находились катакомбы, в которых ни тот, ни другой не бывал.

— Вот это забрались!

Они посмотрели удивленно друг на друга и направились в катакомбы, чувствуя, как навстречу веет холодом.

Наверное, не надо было спускаться сюда. Радужное, веселое, оживленное состояние, в котором они находились, с каждой ступенькой само собой исчезало. Вместе с холодом, мраком на них пахнуло безысходной печалью.

Потрескивали свечи, глухо отдавались шаги монаха-проводника, который на ходу бормотал молитву, разбегались тени от выступов на сырых стенах. Невольно хотелось вернуться… Но вот монах остановился перед каменным алтарем, у подножия которого во время литургии был убит святой Панкрацио римскими солдатами-язычниками. Вот они где оказались — в храме первых христиан.

Гоголь высоко поднял свечу, стараясь всмотреться в даль уходящих в бесконечность катакомб. Желтое лицо его было строгим и напряженным.

Потом монах повел их обратно. Они поднялись по лестнице и долго, ослепленные солнцем, не открывая глаз, приходили в себя.

С высоты горы Панкрацио, от ворот в древних мощных стенах открывался вид на весь Рим и его окрестности, окаймленные Витербскими, Сабинскими и Альбанскими горами. Всякий раз, когда Александр бывал на возвышенной точке и перед ним открывалась панорама Рима, у него дух захватывало от чистоты красок.

— Вот родина всякому художнику, — восторженно сказал он. Гоголь усмехнулся в ответ и заговорил так, что Александр почувствовал себя рядом с ним мальчишкой.

— За этими прекрасными далями, за этими красивыми горами лежит наша бескрайняя родина. Помните ли вы о ней ежечасно? Видите ли ее горы и долы? И проложенную по ней из конца в конец ямскую дорогу, про которую сказано в народе: встала бы — до неба достала. Не встает дорога, и до неба у нас далеко… как и до царя. Помните ли о крестьянской курной избе, в которой рождается, живет и помирает русский человек? Помните ли невежду помещика, владеющего тысячами душ? Вот где ваша родина, батюшка мой.

Александр смутился. Он работал большую картину, пекся об уроке царю, о русском народе, но, по правде сказать, никакого крестьянина и помещика не знал, а Гоголь знал и любил не абстрактное понятие «Россия», а конкретных в ней людей… жил их болью, заботой и страданием. Александр пристально посмотрел на горы, будто и в самом деле мог увидеть за ними родину, которой он принадлежал.

— Родина художника, — продолжал Гоголь, — наша с вами прекрасная и милая и жестокая Русь… Мне никогда не пережить гибель Пушкина. Для меня весь смысл жизни был заключен в нем. Тургенев рассказал мне о его последних днях… {45} 45 …рассказал мне о его последних днях… — Н. В. Гоголь и А. И. Тургенев встретились во Франкфурте в конце лета 1837 года. Не пощадили мы нашу национальную гордость… Были у меня, батюшка, до этого, как у каждого, беды и горечи, да это не беды и горечи были — пустяки, я оставался весел, лукав и добр. А теперь свет погас. Понимаете ли, батюшка мой, приходят на землю в одно время пять-шесть человек, которые могут понять и оценить деяния друг друга и помочь друг другу. Воистину сказано: много званых, но мало избранных. Пушкин был мой избранный, а званые его затравили…

Александр положил руку на плечо Гоголю, сказал:

— Вы мой избранный…

С этого дня они постоянно бывали вместе. Гоголь как к себе домой приходил в студию, вникал в каждый этюд, каждому рисунку выносил приговор: быть ему или не быть в картине.

Александр, как ребенок, радовался Гоголю {46} 46 …радовался Гоголю… — летом 1841 года А. Иванов писал отцу: «С некоторыми приезжими, русскими я знаком, и в особенности с лучшим нашим литератором Н. В. Гоголем. Это человек необыкновенный, имеющий высокий ум и верный взгляд на искусство. Как поэт, он проникает глубоко, чувства человеческие он изучил и наблюдал их, словом — человек самый интересный, какой только может представиться для знакомства». . В последние годы он почти не брал в руки светскую литературу, а сейчас взахлеб прочитал все, что нашел в библиотеке княгини Волконской, написанное Гоголем. Он удивлялся: Гоголь — этот молодой совсем человек — так много успел сделать. За безобидными, на первый взгляд веселыми гоголевскими повестями открылся ему огромный талант. Смех Гоголя над чванством, тщеславием, самодурством его ошеломил.