Пётр Федоренко - Лепта

«Ехать к министру двора… ехать к министру двора», — долго звучали в нем слова графа Строганова. «Ну уж нет!» — отвечал он графу. Когда показалась гавань, он отпустил извозчика.

— Ну уж нет! — Александр Андреевич положил на гальку пальто, вошел в воду, намочив сапоги, умылся тщательно соленой водой. Ему стало легче. «Нет, видно, это дело никогда не решится. Мне надобно в постель!» — вздохнул Александр Андреевич, усаживаясь на берегу. Волны подкатывали к ногам, плескались, уходили, снова набегали. Это его успокоило…

Скоро Александр Андреевич очутился в Петергофской гавани, в толпе разряженных дачниц и дачников, вместе с ними ожидал парохода, потом поднялся на палубу. Пароход отчалил, рассекая розовую от закатного солнца гладь спокойной воды. Александр Андреевич неотступно смотрел в даль Финского залива. Это был путь в Рим. Он представил, что и впрямь плывет туда. И сразу стало дышать вольнее. Много ли ему нужно? Чтобы была мастерская и работа в руках. В этом его счастье. Разве оно невозможно? А торговать картинами он не обучен…

Дома Александр Андреевич начал тотчас укладываться в дорогу. Торопливо связал в аккуратные свертки белье, одежду, книги, заново упаковал в ящики последние свои пейзажи, которые так и не пришлось выставить в Петербурге. Их он только Петру Петровичу Измайлову показал… Собственно, укладываться было ни к чему. Никто еще не позволил ему ехать в Рим. Но в эту минуту так хотелось туда, так хотелось в дорогу, что он не мог удержаться от сборов.

Тут пришел Петр Петрович Измайлов. Он каждый вечер приходил. Вот кто рад ему искренне, вот кто готов его боготворить, вот кто называет Александра Андреевича первым в России художником.

— Петр Петрович, друг мой, я уезжаю.

— Куда же?

— Моя дорога… Ее построил консул Аппий из камней, которые идут на жернова…

Петр Петрович глаза на лоб:

— О чем ты, Сашенька? — И тут же бросился к Александру Андреевичу — тот стал белее мела. — Что с тобой?

Александра Андреевича ожег приступ боли. Он выронил из рук сверток. Однако через минуту сказал:

— Ничего, Петя, — и стал нагибаться за свертком. Петр Петрович опередил его. Поднимая сверток, он вдруг почувствовал, что Александр Андреевич падает на него. Он подхватил его, от неожиданности и растерянности не удержал. Александр Андреевич упал боком на паркет, забился в судорогах. Наверное, он был в сознании, потому что старался, только руки не слушались, стащить с себя фрак.

Петр Петрович вскочил, огляделся, распахнул дверь, крикнул:

— Помогите!

На шум в комнату вбежали гости и домочадцы Боткиных, вместе с Петром Петровичем подняли Александра Андреевича, положили на постель. Его продолжали бить слабые судороги. Он всхлипывал, стонал. На губах выступила пена. Потом судороги прекратились. Александр Андреевич глубоко вздохнул и открыл глаза, медленно оглядел комнату, остановился на Петре Петровиче.

— Это конец? — спросил он тихо и сам себе ответил: — Конец. Но ведь я… — Однако фразы не закончил, затих.

Приехал доктор Тарасов. В бальном фраке, надушенный и сияющий свежестью, он бодро покашлял, весело присвистнул — ему удалось однажды поставить Александра Андреевича на ноги, — затем склонился к больному, сказал успокоительное:

— Ничего, ничего, гром не поражает, а только пугает, — и взял Александра Андреевича за руку.

— Ну-ка, где тут пульс?

Но лицо его тотчас изменилось, исчезла веселость и беспечность. Он озабоченно огляделся и стал слушать сердце Александра Андреевича.

Пришел и другой доктор. Он буркнул свою немецкую фамилию и приблизился к постели. Тарасов и он долго прослушивали и простукивали Александра Андреевича, шептались, передавая друг другу блестящую никелированную трубку. Наконец Тарасов отошел от постели.

— Состояние Александра Андреевича безнадежно {95} 95 Состояние Александра Андреевича безнадежно… — А. Иванов умер 3 июля 1858 года. , — сказал он и развел руками…

— Ну что, душенька Екатерина Андреевна, довольны вы нашим вояжем, довольны Римом?

— Ах, Павел Иванович, наконец я увидела все эти чудеса, о которых мне в Петербурге уши прожужжали. Все эти античные древности, всю эту вечнозеленую растительность. Сергей Андреевич, это виноград так пахнет? Никогда не думала, что он так благоухает. Будто пчелка в сиропе плаваю.

— Так, Катюша… Екатерина Андреевна, он пахнет, когда созрел…

Весь этот разговор шел в римской квартире Сергея, где неожиданно объявились Катюша Третья и Кваснин, который, усмехнувшись, добавил:

— Да, в Риме можно дышать. Представляете, Сергей Андреевич, мы давно уже собирались в Италию, но все дела не отпускали. А в это лето в Петербурге не усидишь. Пожары вокруг города. Торф горит, леса. От дыму задохнешься. Вот мы и сбежали. В Риме только едва откашлялись.

Катюше теперь было тридцать лет, она стала очаровательной дамой. Сергей ее узнал не вдруг, а когда узнал, искренне обрадовался, не чая, куда усадить, чем потчевать. Внезапные спазмы сжали ему горло. Катюша напомнила ему дом, батюшку, Петербург.

Он застеснялся своего вида, своей скромной квартирки, она была та же, что и при Александре Андреевиче, он не менял ее, хотя был теперь богат и мог поселиться в большой. Как наследник Александра Андреевича, он получал за картину от двора пятнадцать тысяч рублей… Катюша пристально, как чужого, рассматривала его.

Кваснин увидел на вешалке плащ Александра Андреевича, потрогал его, прошелся по комнате, присел, вскочил, отодвинул ширму, закрывающую яркий свет из окна, сказал громогласно:

— Вот он символ нищеты и подвижничества! Сохранился!

Катюша спросила:

— Сергей Андреевич, как вы здесь пережили кончину Александра Андреевича?

— Да, да. Пережил. А его нет. Его нет больше.

Катюша сказала, думая утешить Сергея:

— Хоронили Александра Андреевича пол-Петербурга. Какой-то господин сказал на панихиде: вот какой приют дала родина художнику после многолетнего труда…

Сергей всхлипнул и отвернулся. Она внимательно посмотрела на него. Теперь ее младший дядя совсем не был похож на того юношу с байроновской прической, которого она помнила. Теперь он был лыс, волосы остались на висках да затылке, носил усы и жалкую бородку треугольником, был жалок с ладонью, рупором подставленной к уху.

Ей вдруг подумалось, что, в сущности, она ничего о нем не знает, он ей стал чужим, как был чужим Александр Андреевич. За этим всхлипыванием была жизнь, которой она не знала, которую не могла себе представить. Она подумала с сожалением: «Отчего искусство губит людей?» Сколько она знала художников, все они были несчастливы. Несчастен в славе был Карл Павлович, несчастны в бесславии ее дядюшки Александр Андреевич и Сергей Андреевич. А гранпа? Чего все они хотят? О чем и из-за чего хлопочут? За что бьются? Почему всегда недовольны: собой, миром? Вон Павел Иванович всем доволен. Все у него ладно да складно. Она спросила: