Пётр Федоренко - Лепта

Царь вышел из кареты, и тут же его окружила свита. В свите Саша узнал румяного графа Адлерберга и генерала Бенкендорфа — он их прежде видел на парадах. Каждый из сановников спешил что-то сказать государю. До Саши долетали лишь отдельные слова, в основном те, что громко произносил царь.

Он был чем-то недоволен… Неожиданно глаза царя остановились на Саше. У Саши дух захватило. Разве можно выдержать такой взгляд? Это были глаза — Саша сразу вспомнил, — глаза с прошлогоднего подмалевка батюшки — такие же безумно-выкаченные. Государь был грозный царь — ярое око… Саша испуганно отвел взгляд.

— Что же, Оленин, веди в свои апартаменты, — сказал царь. И первым двинулся в Академию.

Саша пробрался на хоры конференц-зала и оттуда смотрел на толпу, теснящуюся в Античной галерее, слушал срывающийся голос Алексея Николаевича, но на царя больше не взглянул. Боялся. Алексей Николаевич читал вдохновенно, светясь от счастья:

— Да преуспевает же и благоденствует отечество наше! Да созревает в нем плод просвещения, посеянный мощной рукой Петра Великого и возделываемый попечением истинного его преемника Николая Первого…

Бывает такое ощущение, что ты ничего не умеешь, не можешь, не знаешь, когда хочется все бросить, убежать от работы, потому что она не выходит и неизвестно, что нужно сделать, чтобы она получилась.

Саша был в таком состоянии. Картина его не двигалась. Казалось, пустяк — изобразить радость на лице узника, получившего надежду на свободу, — но этот пустяк не давался. Натурщика только измучил. Тот битые часы сидел, заученно улыбаясь. А на холсте выходила гримаса.

Что же делать? Тут никто — ни батюшка, ни Алексей Егорович — не помощник. Самому надо справиться. Да как справишься?

Неожиданно, без спросу, не вошел — влетел в мастерскую Петя Измайлов. Саша кинулся закрывать холст, не хотел, чтобы Петя видел неудачу. Петя остановил его:

— Не прячь, Александр. Я тебе не конкурент. Ты художник от бога. Я к тебе…

— Ах, Петя, если б ты знал, какая тяжесть эта картина. Кисть не слушается. Не могу справиться…

— Александр, ты что, ничего не знаешь? — Саша увидел: Петя бледен, глаза горят. — Нынче казнили бунтовщиков.

— Казнили?

— Пятерых повесили. И Рылеева, того, что «Полярную звезду» издавал.

— Да, да, — отозвался Саша.

— Я тебе его статью принес о предмете поэзии…

— А с другими что?

— Их поделили на одиннадцать разрядов. Самых опасных — в каторгу, других — в ссылку, в Сибирь. Иные в солдаты разжалованы.

Петя махнул рукой:

— Пойду я.

— Подожди… Я с тобой. — Саше остаться одному в мастерской стало страшно.

— По случаю окончания дела завтра очистительный молебен и парад на Сенатской площади, — сказал Петя.

Они вышли на улицу и направились к Сенатской площади, которую Саша после 14 декабря обходил за семь верст. Неву переплывали в ялике. Вода нешумно плескалась в борта лодки, лодочник, молодой мужик в красной рубахе, напевал вполголоса невеселую песенку:

— А ведь это он про нас поет, — сказал Петя. — Про нас. Ты, Александр, уедешь в Италию, а я здесь останусь.

Они дружны были с Петей много лет, ни в чем не таились друг от друга. Каждый хотел быть достойным другого: в делах, в обращении с людьми. У них даже союз был заключен такой: делать людям добро и исправлять недостатки друг друга… Петя рисовал натуру изрядно и копировал превосходно, но этого мало для золотой медали. Композицией он не владел. Вот отчего его грусть.

Саша подал ему руку, другую прижал к сердцу (знак их союза):

— Где бы каждый из нас ни оказался, будем верны союзу, не устанем истреблять свои недостатки и делать людям добро!

Петя тоже прижал руку к сердцу…

На Сенатской площади, у памятника Петру, там, где 14 декабря стояло каре московцев, плотники сколачивали помост для завтрашних торжеств, обивали его алым сукном.

Петя и Саша, облокотившись на гранитный парапет набережной, смотрели на Петропавловскую крепость, на высокий шпиль двухъярусной белой колокольни храма. За мощными гранитными стенами крепости, в казематах тюрьмы, были заключены бунтовщики. Их ожидала ужасная судьба.

По набережной прогуливалась нарядная публика, катились пролетки, кареты, скакали всадники. И казалось, никому не было дела до заключенных в казематы.

Но нет, то одна, то другая дама бросит быстрый взор на крепость и… отвернется, осенив себя частым крестом.

В этот день Саша не расставался с Петей. И назавтра, чуть утро, ушел с ним, несмотря на просьбы Андрея Ивановича продолжать работу. Впрочем, Андрей Иванович и сам направился с ними на очистительный молебен и парад на Сенатской площади, где все сверкало и поражало богатством красок, начиная от алых хоругвей, золотых риз духовенства, белых колетов и касок конногвардейцев с нафабренными усами и кончая плюмажами и султанами преображенцев и павловцев.

Громко читая молитву, священники кропили площадь святой водой. Коленопреклонный, стоял на площади народ и благодарил бога за спасение престола.

Под звучную дробь барабана церемониальным маршем прошли войска мимо алого помоста, риз, хоругвей, знамен. Принимал парад великий князь Михаил, новый командир гвардейского корпуса. Сам Николай Первый был в это время в Москве.

Саша молился вместе с толпой, он горячо желал покоя для всех, желал, чтобы бунтовщики — эти безумцы, отчаянные, неразумные люди — были помилованы. Пятеро повешенных — для них горький урок. Для всех это урок. Достаточно и той, пролитой на площади крови. Пусть никогда не повторится бунт!

Потом была ночь. Теплая, ясная. Петербург был освещен тысячами огней. Слышались всюду бравурные марши, пение. Эти огни, музыка, веселье отчего-то тревожили. Казалось, светом и громом Санкт-Петербург заглушает страх перед восставшими, спешит поскорее их позабыть.

Вдруг Петя, взяв Сашу за отвороты куртки, заглядывая в глаза, прочитал страстно:

— Петя, ты что? Как можно? Услышат.

Эти стихи Петя однажды уже читал. Их написал Пушкин, сосланный поэт. Саше еще тревожнее стало.

— Нынче будут отправлять преступников в Сибирь, — сказал Петя, — пойдем смотреть?

Они отправились к Петропавловской крепости, к Петровским воротам. Тут, несмотря на поздний час, было многолюдно. Но в публике не было шуму, только одна молодая дама в шляпе с вуалью всхлипывала приглушенно, а рядом с ней стоявший седой господин успокаивал ее: