Пётр Федоренко - Лепта

— Милая, ты должна держать себя в руках…

Нет-нет возникали кое-где голоса, шепот:

— Когда вешали, трое оборвались. Веревки, говорят, гнилые — лопнули. Вешали повторно.

— Это ужасно!

Саша услышал, как скрипнули ворота. Вот они раскрылись, из них выметнулась темная тройка с кибиткой в упряжке. Впереди кибитки сидели кучер с жандармом, сзади, на запятках, тоже был жандарм. В окне кибитки мелькнуло чье-то бледное лицо.

Тройка, взрывая тишину, промчалась по мосту. Чуть погодя появилась другая. Тоже прогремела быстро. За ней — третья. Саша внимательно всматривался в окошки кибиток. И вот! Показалось, или это правда — мелькнуло в четвертой лицо юного прапорщика, того, что был на Сенатской площади. Его профиль… Или это увиделось оттого, что о нем думал Саша?

Тройки промчались, скрылись за Невой… Ворота, проскрипев, закрылись. Публика стала расходиться. Плачущая дама теперь, не сдерживаясь, зарыдала. Ее усадили в карету, увезли.

И стало у Петропавловки пустынно, словно никого тут и не было. Только Нева плескалась в камни набережной и нарушала предрассветную тишину.

— Несчастные, зачем они погубили себя? — сказал Саша.

— Они никогда не вернутся в Петербург. Жизнь для них окончена, — вздохнул Петя. Помолчав, добавил тихо: — Я им завидую. Они — герои. Они молодцы, что вышли на площадь. Теперь все видят, что императорство держится одной силой. Оно отжило свое.

От этих слов Сашу в жар бросило: что Петя говорит, ведь он тоже бунтовщик!

Петя продолжал:

— У теперешнего поколения подрезаны крылья. Но придут, придут иные поколения. Увидишь.

Саша засуетился, заспешил домой.

— Полно, Петя. Что ты говоришь? Это — грех… Как нехорошо, что я здесь оказался. Мне работать надобно. Прощай, Петя!

Он побежал от Пети, дробно стуча каблуками по мостовой. «Господи, так и пропасть недолго… Царь никого не щадит! Ведь вешают… Как быть, как жить теперь?» — думал испуганно Саша.

Дубовая резная дверь с медной витой ручкой, обитая медными листами внизу, знакома Саше до мельчайших царапин, до последнего медного гвоздика, ярко начищенного служителем. Сюда — в Общество поощрения художников — он приходит почти каждый день. И хоть в здание заходит не часто, однако на дверь смотрит всякий раз.

Сегодня он решился, потянул на себя ручку, отворил дверь, вошел, отряхнув с ног мокрый весенний снег. В вестибюле, как всегда, пусто. Навстречу поднялся служитель:

— Что угодно-с?

— Петрович, его сиятельство будет ли нынче?

— Не могу знать… — служитель пожалел Сашу, — вы пройдите, господин хороший, к Льву Ивановичу. Он — здесь.

Саша сбросил шинель, пошел к Льву Ивановичу Килю. Это был пайщик Общества, офицер из немцев, рисующий на досуге акварелью. Саша знал его хорошо: мелькал Киль на всех выставках в Академии, на всех собраниях художников.

Сидел Киль за большим дубовым столом конференц-секретаря. Усами и бакенбардами или еще чем-то неуловимым, может быть выдвинутым подбородком, походил на царя. Он сидел, углубившись в бумаги, поэтому не сразу увидел Сашу, не сразу ответил на поклон.

— О! Иванов-младший! Что же вы все ходит и ходит? Общество имеет много дел. Не только вы. Мало ли что. Я тоже хочу ехать Рим. Всем нужно необходимо совершенствование.

«Но вы не получали, господин Киль, Большой золотой медали, а я получил», — подумал Саша. Разве поймет этот лощеный франт, что нет мочи более ждать. Ведь два года прошло с той поры, как принято решение, — да вот под рукой у Киля лежит фолиант дел Общества, где черным по белому написано, а Саша это наизусть знает, что «Иванов принадлежит к числу весьма немногих молодых художников с дарованиями, по летам их весьма много обещающими, и что в рисунке, выражении и эффекте он доказывает способности, большую на него надежду подающие». Комитет Общества потому и положил «для вящего усовершенствования в художествах отправить его на счет Общества в Италию, к чему с прекращением срока пребывания в чужих краях Карла Брюллова представилась совершенная возможность».

— Решение послать вас в Италию, — сказал Киль, — отложено… Вы не знает, что сделал этот прекрасный Карл Брюллов. Он вернул — вы только вообразит и представит — он вернул Обществу деньги, которые ему милостиво направили, правда, с задержкой, с опозданий. Мало ли что. Он не повинуется Обществу. И вот — вы. Если вы будет в Италии, — Киль усы распушил указательным пальцем, — вы будет писать в Общество отчет за каждый шаг. Вы еще не доказал свою благонадежность…

Саша осуждающе посмотрел на холеное лицо Киля и вышел не поклонившись…

Дубовая дверь, когда он ее захлопнул, спружинила и толкнула его в спину. Он оступился в сугроб.

— Ну и поделом! Не ходи, не надейся! — усмехнулся он невесело и поплелся домой, горько думая, что Италия останется для него недосягаемой мечтой.

Дома, слава богу, никто ему, кроме Арины, не встретился, стало быть, не надо было рассказывать о визите в Общество, — он юркнул в батюшкину мастерскую, присел на диванчик, пошмыгал после улицы носом и, как ни в чем не бывало, взялся за палитру. Здесь, среди родных стен, среди изготовленных им и батюшкой картин и образов, где каждая краска пахнет своим запахом, он успокоился. Что ж, не ехать так не ехать. Он готов и остаться. Это проще простого. Как Петя Измайлов, обзаведется семейством и будет работать в живописной артели: расписывать потолки во дворцах вельмож…

Да отчего же сложности? Отчего не посылают его в Рим? Он думал, что виною его неотправки все та же причина — неизжитое подозрение, что ему батюшка помогает работать, что не сам он рисует. Но потом узнал: кому-то выбор сюжета картины увиделся подозрительным — виночерпий и хлебодар равны в грехе и праведности, но царская милость коснулась виночерпия — и он счастлив, а хлебодар убит горем, потому что царь приговорил его к смерти, осудил ни в чем не повинного. Стало быть, слепая воля царя решает судьбу людей? Как же можно это писать?

Кому-то рельефы на стене узилища показались намекающими на недавние события. У Саши была изображена в самом темном углу сцена казни отсечением головы… Оленин призвал Сашу к себе, ледяным голосом, от которого кровь стынет, сказал: «Вы не даете отчета в своих действиях. Подобное легкомыслие, — у Саши сердце упало, — привело многих молодых людей в Сибирь. Я этому вашему проступку не даю хода, но впредь серьезнее обдумывайте свои сюжеты».

Саше повторять не надо, он сейчас же все понял: это ему урок на всю жизнь. Неужели в самой невинной мысли художника можно усмотреть покушение на престол?

После картины «Иосиф, толкующий сны» он принялся писать сюжет «Благоденствие России». Работа ему не удалась, не удались летящие вокруг Николая Первого дамы с венками славы… Не удалась ему и картина «Беллерофонт, отправляющийся в бой против Химеры». Ее заказал Саше Комитет Общества, чтобы еще раз увериться в Сашиных способностях… Беллерофонт — древний греческий герой и Химера — чудище, изрыгающее огонь, нисколько его не увлекли, не взволновали. Пожалуй, только рисуя Пегаса — коня Беллерофонта, он увлекся по-настоящему, а остальное… Он понять не мог, что с ним произошло. Словно руки не те стали, словно глаза другие, словно ничему не учился. Он и сам стал думать, что недостоин Италии.