Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

"Расхожусь, — решил Варлам Александрович и подумал, имея в виду вчерашний выстрел: — Что бог ни делает, все к лучшему: может, и не звери-разбойники, может, вполне нормальные люди", — и побрел к ручью умываться, но, будто на стену, натолкнулся на грузина и остановился.

— Что, братец, и тебя не взяли? — спросил он.

Гоглидзе лишь жалко улыбнулся ему в ответ: он-то никак не ожидал, что его бросят вместе с Каменским.

— Да-а, вот, братец ты мой, какие люди неблагодарные…

Варлам Александрович почувствовал себя старшим, то есть человеком, облеченным властью над другим человеком, и это придало ему бодрости. Может, оно и лучше, что вдвоем: все не так страшно.

— Что ж, — произнес он, разводя руками, — ничего не поделаешь. А умыться надо. — И продолжил свой путь к ручью.

Но не пройдя и нескольких шагов, вновь остановился, всплеснул руками:

— Господи! Костер-то! — и, забыв о болях в ногах, кинулся к потухшему костру, опустился на колени, стал разгребать теплую золу в поисках горящих углей, дуть на них, нашел наконец несколько тлеющих крошек, подложил сухие пихтовые веточки, раздул, запахло смолой, пихтовым маслом, которым когда-то растирали спину дочери, выпавшей из люльки, потянулся вверх дымок, робкий огонек пробежал по веточке, еще один, веточки затрещали веселым и торжествующим треском и загорелись.

Рядом суетился Гоглидзе, тоже дул, тоже подкладывал веточки, но, — то ли с его стороны не оказалось горящих углей, то ли по неумелости, — ничего у него не получалось, лишь вздымались облачка пепла и летели на голову Каменского.

— Вот чурка, прости господи! — воскликнул Варлам Александрович, отмахиваясь от пепла и отплевываясь.

И Гоглидзе попятился, виновато улыбаясь.

Через полчаса Варлам Александрович сидел возле горящего костра и по-стариковски жадно запихивал в рот то икру, то копченую рыбу. По другую сторону сидел Гоглидзе и тоже завтракал, посверкивая своим бельмом.

Варлам Александрович старался не смотреть в его сторону: бельмо раздражало, хотелось прикрикнуть на грузина, заставить его повернуться другим боком, но он опасался: черт его знает, этого кавказца, еще кинется драться, народ-то, что ни говори, дикий.

Теперь, когда первое потрясение прошло, случившееся обрисовалось во всей своей пугающей наготе: они одни в тайге, без оружия, даже без топора… Хоть бы топор оставили… гады! Господи, накажи их за это на этом и на том свете! Уж лучше бы убили, как Пакуса… А этот Плошкин — ах зверь! Но каков фрукт! И винтовку где-то раздобыл, и… и ничего-то не боится. Ему что тайга, что степь — все едино; что двух генералов прокормить, что сотню. Мужик, одним словом. Не будь революции, стал бы справным хозяином, кулаком, купцом, может, промышленником, мильенами бы ворочал… Ах, жизнь, жизнь…

— Н-ну-с, что будем делать, любезный? — обратился Варлам Александрович к Гоглидзе, когда покончили с завтраком, попили из ручья и вернулись к костру, и, не ожидая ответа, продолжил: — Я так полагаю, что нам надо возвращаться. Возвращающихся назад примут аки блудных детей, дожидающихся могут и вовсе не принять, ибо дожидающийся — все равно, что уходящий. Это уж такой психологический закон восприятия событий со стороны властей предержащих. Да-с! Так было от веку. — Еще раз пытливо глянул на грузина, спросил тоном архиерея: — Ты сам-то… христианин? В бога… веруешь?

Гоглидзе при этих словах почему-то заволновался, долго тер свой слезящийся глаз, потом заговорил, и опять, как и в прошлый раз, Варлам Александрович подивился его правильной русской речи, хотя и сдобренной сильным акцентом.

— В бога? Да! Верую! А как же! — И широко перекрестился. — Но почему дожидаться? Почему возвращаться? Нет, надо идти дальше! — все более взволнованно говорил Гоглидзе, отчаянно жестикулируя, будто не вполне уверенный в убедительности своих слов. — Надо… Там… — он махнул рукой себе за спину, куда ушли Плошкин с мальчишками —…Там свобода! Да! А сзади что? Унижение и смерть! Я не хочу назад!

— Дурак! — возмутился Варлам Александрович, забыв об осторожности, и даже вскочил на ноги. — Ну, куда ты, чурка одноглазая, пойдешь? Куда, я у тебя спрашиваю? Это тебе не Кавказ! Здесь на сотню верст — ни души! Ты это хоть понимаешь? Без огня, без оружия, без топора! Свобо-ода! Не свобода там, а верная смерть! Да-с! Догонят — убьют. Это в лучшем случае. В худшем — привяжут голым к дереву на съеденье комарам и муравьям. Ты этого хочешь, дурья башка? А вернуться — какая-никакая, а жизнь. Тебя бог создал для жизни, понимать надо!

Гоглидзе упрямо мотнул головой.

— Пусть! Умереть свободным — в сто раз лучше. Я пойду.

— Иди, черт с тобой! Далеко ни ты, ни Плошкин не уйдете. Всем вам конец.

— Пусть! — еще раз упрямо повторил Гоглидзе.

И вдруг, повернувшись лицом к солнцу, вытянувшись, став похожим на петуха, собирающегося взлететь на забор, начал читать, читать торжественно, будто молитву, молитвенно сложив ладони:

Оборвал на полуслове, смущенно глянул на Варлама Александровича, схватил свой туес и кинулся в чащу леса.

— Истинно — дурак! — пробормотал Варлам Александрович, когда затихли шаги грузина. — Ну, коли хочешь подохнуть, так иди, бог с тобой.

Вздохнул, покачал головой: этот придурошный грузин задел-таки какие-то давно не звучавшие струны надломленной души, тоска охватила старого профессора.

Он встал, потоптался на месте, прошел несколько шагов в одну сторону, в другую, вернулся к костру, сел на свою лежанку и горестно уставился на огонь.

— Пусть идет, — бормотал он. — Лермонтова вспомнил — эка невидаль! "Я молод, молод…" — а самому, поди, лет пятьдесят. Эх-хе-хе, дикость наша…

Варлам Александрович задумался и не сразу заметил, как рядом появилась бесформенная тень и накрыла костер, а заметив, замер, не смея шелохнуться.

Тень бесшумно переместилась, и вот уже напротив Каменского опустился на корточки странный человечишко в кожаных лоснящихся одеждах, с прямыми черными сальными волосами, перехваченными сыромятным ремешком, с выжженными на нем какими-то знаками.

Человечишко молча протянул руку к костру, выхватил из него уголек, приложил к короткой трубочке, пыхнул дымком, после чего поднял голову, и на Варлама Александровича уставились черные щелочки глаз на плоском лице, уставились с неподдельным детским любопытством.

— Однако, здрастуй, бачка, — произнес человек бабьим голоском, обнажая крупные желтые зубы. — Моя Игарка будет, моя твоя лови. — И посмотрел за спину Каменскому, как бы ища одобрения.