Владилен Травинский - Звезда мореплавателя [Магеллан]

Наутро герольд объявил об отплытии. Капитан-командир приказывал всем капитанам вести тщательный учет провизии, каждые две недели лично проверять, сколько ее и в каком она состоянии. Самую лучшую еду удвоенными порциями выдавать больным. Выручать друг друга, в беде не оставлять.

Вначале мы держались неподалеку от африканского берега. Он был плоский, бурый, и раскаленное дыхание Большой пустыни доносилось оттуда. Отрываясь от своих записей, я вспоминал, как пугал этот берег португальских мореходов. Им казалось, что они вступают в область смерти и пепла, И когда на их пути встал мыс Бохадор, выжженный, растрескавшийся, то ни приказы принца Генриха, ни золото не могли заставить моряков двигаться дальше. Страх остановил армады. Положение спас оруженосец из свиты принца по имени Жил Эанниш. Он, боясь потерять милость своего господина, решился на этот подвиг. На крошечном судне Эанниш обогнул мыс Бохадор [33] Мыс Бохадор — мыс на западном побережье Африки (в районе Испанской Сахары). В средние века, вплоть до его открытия в 1434 году, считался «западным краем земли», или «мысом западного конца света». У португальцев даже существовала поговорка: «Кто мыс Бохадор обогнет, тот назад не придет!» По мнению средневековых мореходов, восходящему еще к античному времени, на пустынных и безлюдных берегах мыса царит невыносимая, все усиливающаяся по мере продвижения к югу жара, сжигающая все живое. . Букет цветов, вывезенный им из-за мыса, ободрил капитанов: значит, там есть жизнь, можно двигаться к югу. Король посвятил Эанниша в рыцари, возвел в благородное сословие, удостоил других почестей и богатых даров… [34] Жил Эанниш — щитоносец из свиты принца Генриха Мореплавателя, совершивший две попытки (в 1433 и 1434 годах) обогнуть «таинственный и ужасный» мыс Бохадор (Божадор, Боядор — португ.). Последняя из них, предпринятая под сильным давлением инфанта Генриха, закончилась победой.

Ныне совсем не то. Серые крепости португальцев поднялись вдоль африканского побережья. Отсюда они вывозили рабов…

По мере движения на юг становилось все жарче. Солнце, выныривая из океана, начинало палить с раннего утра. Диск его взбирался выше, выше и жег сильнее, сильнее… К середине дня солнце будто наваливалось на наши плечи расплавленным давящим грузом. Лучи как кнутом хлестали по телу. Воздух уподоблялся горячей смоле, стекающей в грудь. Цепи, якоря, пушки обжигали руки. Дневная вахта казалась пыткой. Каждый старался укрыться в тень от борта.

Морская вода, зачерпнутая ведрами, не освежала. Купаться же в море было нельзя: за кораблем неотрывно плыли стаи акул. Вечером, когда свежело, матросы развлекались их ловлей, На толстый крюк накалывали кусок солонины и бросали, привязав веревку, за борт. Ближайшая акула его заглатывала, И ее с шумом и хохотом вытягивали на палубу. Длинные, в два человеческих роста, заостренные тела морских хищниц бились у борта, широко разевая пасть, в которую могло бы влезть самое большое ядро бомбарды. Их маленькие зеленые глаза на плоской, как лепешка, голове вылезали, хвост всполошенными ударами разил вокруг. Твари эти удивительно живучи: они пытались кусаться даже после того, как головы были отделены от туловищ. Кожа акул по твердости не уступает доске из мореного дуба: копья от нее отскакивали, приходилось работать топором. Но акулье мясо невкусное, и матросы скоро бросили эту забаву.

Недолго довелось нам проклинать жалящее солнце на безоблачном небе. Вскоре мы с тоской вспоминали о нем. Началась полоса осенних дождей и штормов.

Как-то вечером Магеллан стоял на носовой надстройке, тревожно всматриваясь в даль. К нему присоединился Барбоза, и они вполголоса заговорили.

Я тоже смотрел вдаль. Взору открывалось обычное. Далекая линия берега и остывшее, почерневшее у горизонта небо над слабо мерцающей водной гладью — там закатывалось солнце. Внезапно командор обернулся и громко скомандовал:

— Боцман, всех наверх! Паруса долой! Курс в океан, подальше от берега! Идет шторм!

И сразу, словно в ожидании этого приказа, донесся первый порыв влажного ветра. Лицо океана сморщилось от мелких, тотчас же родившихся волн. А черная кайма у горизонта вдруг двинулась на нас, напрочь задергивая небо непроницаемым пологом низких туч.

Потемнело. Глухой протяжный грохот возник в воздухе. В быстро наступающей темноте я скорее угадал, чем увидел, исполинские валы, катящиеся к армаде правильным строем, словно все горы на свете ожили, построились ряд за рядом и спешили нас раздавить. Грохот грома раздался над моей головой. Сокрушительный ветер ударил по кораблю. Каравелла вздрогнула и качнулась. Не успела она оправиться, как водяная башня поднялась перед ее носом…

Я потому так подробно пишу, что это был мой первый океанский шторм, а первое всегда памятней. Уцепившись за мачту, я в ужасе молился. Где уж было смеяться над матросскими суевериями: чудилось, никто, ничто, кроме провидения, не спасет нас от океана, вставшего на дыбы, и неба, разбитого на куски сотнями молний. Такими ничтожными, такими беспомощными представлялись люди с их руками, хрупкими костями, слабыми мышцами и каравеллы, малые деревянные посудины из тонких досок.

Ко мне, держась за веревки, протянутые между мачтами и бортами, чтобы не упасть от качки и не быть смытым в воду, подобрался Барбоза.

— Командор приказал: на палубе только вахтенные! — крикнул он мне в ухо.

Я кое-как доплелся до каюты, привязался к койке и попытался уснуть. Не тут-то было! Меня бросало из стороны в сторону.

Среди ночи в каюту ввалился Барбоза. Вода стекала с него, как с акулы, когда ее вздергивали на крюке. Широко расставив ноги, он стащил с себя одежду, выжал, прикрутил к спинке койки и полез в сундук за сухой курткой. Переодевшись, Барбоза с ухмылкой осмотрел мое крепление, потрогал завязки.

— Член экипажа армады обязан знать морские узлы, — объявил он и ловко перетянул веревку как-то гораздо удобней. — А вы неплохо выглядите, сеньор негоциант. Некоторая бледность вам даже к лицу, женщины бы ее оценили.

Я представил, что бы могла подумать моя дама, увидев меня в подобном положении — мокрого, лохматого, грязного, — и невольно улыбнулся. Удивительно, как юмор успокаивает и облегчает: через минуту я уже крепко спал.

Утром слегка посветлело. Ветер не стихал, волны не уменьшались. Крутые хлесткие валы из глубин океана неслись нам навстречу и зло стряхивали свои пенные шапки на палубы каравелл. Но «Тринидад», как молодой упрямый бычок, вскидывая, словно гриву, вновь поднятые паруса, бодро взлетал на очередную волну, разбрасывая пену, будто отфыркиваясь, скользил вниз по ее склону и опять полз наверх. Сквозь косой дождь мелькали на водных кручах четыре остальных корабля, они шли шеренгой, и даже «Сант-Яго» не выпадал из нее.