Владилен Травинский - Звезда мореплавателя [Магеллан]

Происки тайных врагов я угадывал и по иным признакам. То один, то другой матрос вдруг беспричинно впадал в плохое настроение, мрачнел, замыкался и вскоре исчезал из Севильи, запуганный, видимо, шпионами, Кто-то тайком подрезал снасти, подпиливал якорные цепи, и они рвались даже во время учебных подъемов, опусканий и натягиваний. Иногда на судах возникали пожары, причем в самых глухих местах трюма, где и в помине не было и быть не могло ни свечи, ни жаровни. Город был переполнен самыми нелепыми и фантастическими слухами о Магеллане и целях его экспедиции. Упорно повторяли, что командор обманул короля Карла и вместо Молукк приведет армаду прямехонько в Лиссабон.

А командор молчал; под его ежеминутным надзором все глубже погружались в воду каравеллы, принимая грузы для таинственного похода и заокеанских миров.

И настал день… Команды выстроились вдоль борта, флаги всех цветов реяли над кораблями. Толпа провожающих заполняла набережную. Впереди всех с шестимесячным ребенком на руках стояла молодая и прекрасная жена командора. На ней была та самая шляпа, в которой приехал Дуарте, и, конечно, шляпа пришлась ей куда больше к лицу, чем брату. Рядом с Беатрисой де Магеллан стоял ее статный отец Диего Барбоза, хранитель королевского замка. Ветер теребил оранжевый, с золотыми блестками плащ Беатрисы и густые с проседью волосы Диего.

Они молчали. Молчал и командор, неотрывно глядя на них с кормовой надстройки «Тринидада». Все сказано, изменить ничего было нельзя и не надо. Только Дуарте, стоя у борта, пытался улыбнуться сестре и отцу, но и у него улыбка не получалась. Все они не знали своей судьбы, как и положено человеку.

Потом командор поднял руку, и прогремел пушечный залп. «Поднять паруса!» — приказал Магеллан. Строй матросов рассыпался, и их мускулистые тела замелькали на мачтах. Остальные корабли вслед за флагманом дали залп и подняли паруса.

А потом отодвинулась стройная белая Севилья, пестрая толпа на берегу, и скрылись за поворотом реки Диего и Беатриса, неподвижно смотревшие вслед нам.

Мы шли вниз по Гвадалквивиру мимо городов и селений, больших, малых и мертвых. Миновали развалины Хуан д'Альфаракса, когда-то большого мавританского города, разрушенного во время реконкисты [27] Реконкиста — возвращение, обратное завоевание населением Пиренейского полуострова земель, захваченных в VIII веке маврами (арабами и берберами). Реконкиста закончилась в 1492 году, когда пал последний оплот мавров на Пиренейском полуострове, Гранадский халифат. , и вскоре приблизились к замку герцога Медины-Сидоньи и к Сан-Лукару, морской гавани Севильи, откуда отплывал в свое третье путешествие и Колумб. Здесь мы простояли несколько дней, принимая грузы, прибывшие к нам морем. Мы ежедневно служили мессу в церкви Баррамедской Богоматери. Герольд со шлюпки объявил приказ Магеллана: «Ни одна женщина не должна быть допущена на корабль», — и пожелание командора, чтобы каждый член экипажа исповедался и получил отпущение грехов перед выходом в море.

И мы вышли.

Матросы бились об заклад: на севере или на юге станем мы искать пролив через Америку. По моим сведениям, Магеллан собирался на юг, но, признаюсь, я не был в этом уверен: слишком уж обильные домыслы, гуще корабельных снастей, окутали экспедицию.

Матросы с четырех кораблей, следовавших за «Тринидадом», бросились к бортам: куда повернет «Тринидад» — направо или налево?

Магеллан, в одеянии командора ордена Сант-Яго, званием которого вместе с Фалейру наградил его король Карл V, сам стал к штурвалу. Он смотрел в океан.

Береговые скалы стали совсем крохотными на горизонте, солнце перевалило за полдень, а мы все плыли прямо и прямо. Моряки напряженно следили за фигурой капитана. Помню, налетела голубая, с прозеленью волна, шумно окатила нас, облизнула палубу у ног командора. И в этот момент Магеллан круто повернул штурвал.

Вздох облегчения пронесся по кораблю. Мы шли на юг!

Я поселился в одной каюте с Дуарте Барбозой.

Оба мы поначалу никаких обязанностей не выполняли. Однако с Дуарте скучать не приходилось. Этот шутник, балагур, сорвиголова был в действительности человеком образованным, опытным моряком и знатоком восточных островов, где прожил много лет. Он прекрасно говорил на малабарском наречии.

Дуарте мог исполнять самые сложные работы или руководить ими ;но время от времени на него находил приступ удальства, и ему обязательно нужно было совершить что-нибудь отчаянное, рискованное. И никогда не изменяло ему чувство грубоватого юмора и добродушие. Нет, я не прав: один раз оно ему изменило, и это стоило нам очень дорого. Но об этом впереди.

Командор знал характер шурина, ценил его сметку, хватку, энергию, но и не прощал сумасбродств.

Мы шли в открытом океане курсом на Канарские острова. Океан был спокоен, легкие сиреневые валы бежали а том же направлении, что и мы, будто соревнуясь с каравеллами. Ровный попутный ветер наполнял наши паруса. Я впервые плыл на испанском корабле.

Нашу экспедицию нельзя было назвать чисто испанской. Испанцев числилось более половины, кроме того, тридцать семь португальцев, более тридцати моих соотечественников-итальянцев, девятнадцать французов, пять фламандцев, несколько немцев, англичан, арабов, греков, негров и бог знает еще кого. Командор ввел в армаде португальскую дисциплину. В то время португальцы малым числом побеждали в Азии большие армии — и не только из-за превосходства в вооружении и свирепости, но благодаря строжайшей дисциплине, сплоченности. В море и в бою их командир считался абсолютным повелителем тела и духа своих солдат. Любое нарушение приказа называлось изменой и каралось жестоко, вплоть до смертной казни. Испанцы не знали столь твердой дисциплины. Ни один из четырех капитанов в нашей армаде не ведал, что надобно делать послезавтра: инструкции он получал лишь в конце дня на завтра. Ежедневно вечером, как повелел Магеллан, каждый корабль армады подходил к «Тринидаду», и вахтенный матрос кричал с мачты: «Да хранит господь вас, сеньор капитан-командир и добрая команда!» — после чего капитан судна получал от Магеллана распоряжения на следующий день.

Перед вахтой матросы и офицеры собирались на палубах для вечерней молитвы. Один из юнг (у нас чаще всего славный Фернандо) зажигал лампу и пел протяжное:

Когда его тонкий вибрирующий голос затихал в океане, по знаку боцмана матросы затягивали «Отче наш» и «Аве, Мария». Их грубые, хриплые голоса низко, но сильно несли в ночь слова молитвы. С искренним чувством славили они господа и святую деву, полагались на их волю и просили быть милостивыми.