Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

— Я вас буду писать, — сказал Александр, не заметив, что перебил говорливый ручеек Варвары Ферапонтовны, сказал, как о решенном, и пояснил, подумав, что Аннушка не поймет: — Рисовать вас буду. Вы когда бываете свободны?

— Со следующей недели я во вторую смену, — тихо ответила Аннушка и испуганно посмотрела сначала на Александра, потом на Варвару Ферапонтовну.

— Да ты не бойся, голубушка моя, — всплеснула руками Варвара Ферапонтовна. — Он тебя одетой рисовать будет. — И уже к Александру: — Ведь так, Сашенька?

— А как же иначе! — удивился Александр. — Я ее за столом нарисую. Впрочем, нет, еще не знаю. — И опять к Аннушке: — Вы учитесь?

— Да, в шестом классе.

— Вот и здорово! Значит, стол и… книжки, тетрадки, чернильница… Что еще? Стакан с недопитым чаем, кусок хлеба на тарелке…

— Да, действительно, это должно быть хорошо! — воскликнула Варвара Ферапонтовна. — И керосиновая лампа!

— Керосиновая? Зачем же? — Александр пожал плечами. — Нет, электрическая. И абажур такой… такой простенький, розовый… Вы ведь любите розовый цвет? — почти утвердительно спросил он у Аннушки.

— Нет, я больше голубой и зеленый, — ответила она смущенно. — Но можно и розовый. Розовый мне тоже нравится.

— Голубой и зеленый… — задумался Александр. — Что ж, можно — на заднем плане. Хотя… Ну, там посмотрим!

И Аннушка стала приходить к Александру почти каждый день. Она садилась за стол, который Александр вынес из комнаты и поставил посреди мастерской, открывала учебник и поначалу просто изображала чтение, но потом, попривыкнув, стала учить уроки, как если бы сидела у себя в комнате в заводском общежитии.

На первый сеанс она пришла, надев на себя все самое лучшее, что у нее было, и очень огорчилась, когда Александр не оценил ее старания.

— Разве ты в общежитии тоже ходишь в этом? — выговаривал он ей. — Наверняка в каком-нибудь сарафанчике, которому в обед будет сто лет.

— Так то ж в общежитии! — изумлялась Аннушка и смотрела на Александра укоризненно.

— Вот это-то мне и нужно — естественность. Понимаешь? Чтобы любой глянул и понял: да, это в общежитии, да, работница, да, еще и учится. Ведь это и есть знамение времени! Понимаешь?

— Понимаю, — тихо отвечала Аннушка, ничего не понимая: ей хотелось выглядеть красивой, необыкновенной, а не такой, как в общежитии, среди девчонок. И потом… вот приходили к ним на завод снимать для киножурнала, так всех переодели в новые халаты, вместо косынок велели надеть шапочки, как у докторов, всех попудрили, всем подкрасили брови, ресницы и губы, — и это понятно, потому что красиво. А тут картина… Вдруг ее повесят в «Русском музее», и все будут ходить и смотреть, а она такая вот… обыкновенная.

И все же на другой день Аннушка уже сидела за столом в "домашнем": вылинявший сарафанчик, холщовая блузка с коротким рукавом, расшитая по воротнику, собранные в пучок волосы, заколотые гребнем. Домашнюю одежду она принесла с собой, переоделась в комнате и, когда вышла в мастерскую, чувствовала себя почти раздетой, краснела и не знала, куда деть свои большие руки.

— Вот! Вот это совсем другое дело! — радовался Александр, похаживая вокруг стола и оглядывая его и Аннушку хозяйским взглядом. — А вот это вот колечко — его не надо! Сними! Это — пережиток. Ты же не в деревне!

И опять Аннушка вспыхивала и под столом, прячась, снимала с пальца серебряное колечко с зелененьким камушком, единственную свою ценную вещь. К тому же ее очень смущал пристальный взгляд Александра. Ей казалось, что и после того, как она сделала так, как ему хотелось, он все еще ею недоволен и, наверное, жалеет, что связался с нею, деревенской девчонкой. А она уже боготворила его, любила и боялась. Александр казался ей воплощением чего-то неземного, чего-то из бабушкиных сказок, как Бова-королевич, которому и нужна королевна же, а не такая деревенщина, как Аннушка.

Вот он там, за рамой с белым холстом на ней, машет рукой, выглядывает время от времени, смотрит на нее, но будто бы и не на нее, а сквозь, как бабка Епифаниха, деревенская ворожея, когда изгоняет из болящего хворость. Жутко, и сердце замирает и тает, да только так вот сидела бы и сидела — веки вечные.

Поначалу-то она подумала об Александре: пьяница! Ан нет: вот уж сколько времени ходит она на сеансы, а не заметно, чтобы пил, хоть бы и без нее.

Да вот еще что смущает: ходит к нему, ходит, а он — ну ничегошеньки. Другой на его месте уж непременно попытался бы обнять и облапить, а он все сторонкой и сторонкой. И главное — ведь никого нету, никто не мешает. Оттого и ждешь, и жутко ожидание это, и всякий раз, как уходить, тоска какая-то на душе, хоть плачь. И стоит Аннушке добраться до своей подушки, она дает волю слезам, но и сама не знает, отчего плачет, какая тоска-печаль гложет ей душу.

Как-то, возвращаясь с работы, она встретила Варвару Ферапонтовну, и та затащила Аннушку к себе домой. На минутку. Потому что Аннушке в вечернюю школу идти. Варвара Ферапонтовна жила на третьем этаже, на самом верху старинного особняка, перестроенного в дом с коммунальными квартирами, жила в маленькой комнатке, в которой когда-то помещался гувернер. Из окна этой комнатки открывался вид на общежитие, в котором жила Аннушка.

Варвара Ферапонтовна напоила Аннушку чаем, выспросила, как там Саша, как подвигается портрет, что нового на работе.

— Александр Трофимович, слава богу, ничего, — говорила Аннушка нараспев. — Все пишут и пишут, все головы и головы, то так, то этак, а то замажут и опять пишут… — И добавила, потупив головку: — А я совсем непохожая. На фотокарточке похожая, а у него — нет. — Посмотрела на Варвару Ферапонтовну испуганно, вздохнула украдкой. — И некрасивая.

— Ах ты, глупенькая, — завздыхала и Варвара Ферапонтовна. — Еще будешь похожа, еще такую красавицу из тебя изобразит, что все ахнут. Ему главное сейчас — найти образ. Понимаешь? Вот ты "Евгения Онегина" Пушкина читала? Книжку, что я тебе давала?

— Это которая со стихами?

— Которая со стихами.

— Еще не успела, — покраснела Аннушка, потому что из тех книг, что дала ей Варвара Ферапонтовна, она прочитала только "Овода", и то лишь потому, что там такая любовь, такая любовь… А стихи — это так скучно, что глаза сами начинают слипаться… Вот если бы их петь, как песню, тогда совсем другое дело.

— А там, между прочим, и про тебя есть. — И Варвара Ферапонтовна прочла наизусть из письма Татьяны: