Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Поднявшись к себе на третий этаж и закрыв за собой дверь на хлипкую задвижку, Михаил опустился на кровать и тупо уставился все в тот же темный угол. Но через несколько минут в голову начали приходить дикие мысли: то ему казалось, что надо немедленно бежать из Москвы в Валуевичи, где его все знают и ценят и где с ним ничего не может случиться, — и он лихорадочно начинал собирать свои вещи; то, бросив чемодан, хватался за черновики своей поэмы, за письма из дому, другие какие-то бумаги и, прижимая их к груди, растерянно оглядывался, не зная, что с ними делать — сжечь или спрятать…

А ходики на стене неумолимо отсчитывали минуту за минутой, и вот уже времени не осталось ни на что…

Золотинский даже не помнил, как добрался до отделения милиции, как очутился в маленькой комнатке перед однотумбовым столом с чернильными пятнами на исцарапанной поверхности. А напротив женщина, очень похожая на соседку Магду Израилевну, которая живет в Валуевичах, и муж у нее — старьевщик; а на единственном окне этой мрачной комнаты — вот удивительно! — нет решетки и стоит горшок с геранью.

Женщина, похожая на Магду Израилевну, по-славянски круглолицая, но с семитским разрезом бездонных глаз, узким ртом и маленьким подбородком, представилась сотрудницей ОГПУ, назвала свое имя-отчество, которое Михаил тут же и позабыл, оказалась приветливой и милой, на грозную чекистку ничем не похожей. Она с таким радушием встретила Золотинского, как если бы действительно была Магдой Израилевной, очень доброй и крикливой женщиной, иногда приглашавшей Михаила на блины с медом, пока муж ее сидел в своей лавке, принимая всякую дрянь, или таскался по помойкам, но именно это радушие напугало поначалу Михаила больше, чем если бы его сразу же начали бить, и он несколько минут даже не мог сообразить, о чем ему говорят.

Но голос Магды Израилевны звучал так обворожительно мило то на полузабытом идише с белорусской огрубленностью и польской шепелявостью, то на таком же местечковом русском, что Михаил постепенно успокоился и подтянул краешек губ, исправляя свою криворотость.

Озаряя тесную комнатушку лучезарной улыбкой на несколько грубоватом лице, Магда Израилевна расспрашивала Золотинского о его житье-бытье, о родителях, соседях, о работе, коллегах, друзьях-приятелях — и все это так участливо, с такой непосредственностью, что Золотинский растаял и выложил ей все, как на духу.

Собственно, выкладывать ему было нечего, но он в какой-то момент осознал, что вызвали его не случайно, не для праздного разговора о том о сем, и поэтому постепенно настроился на определенный лад, как настраивался, вникая в сатирический рисунок, прежде чем написать первую рифмованную строчку, а настроившись, начал вспоминать все, даже без наводящих вопросов, что имело хоть какой-то намек на антисоветчину, антипартийность и, разумеется, антисемитизм, с которыми ему приходилось сталкиваться, пусть даже мимолетно, пусть даже в трамвае, пусть даже ему это только показалось.

Монька Гольдман был по-своему честный, хотя и увлекающийся малый. Идея мировой революции, о которой твердили повсюду, вошла ему в кровь и плоть, как когда-то, в далеком детстве, вошла идея избранности еврейского народа среди народов Земли. Точно так же он поверил и в собственную особость по сравнению с другими людьми, а причастностью к Революции гордился так же, как и принадлежностью к Избранному Народу Израилеву.

Но к той поре, когда Михаил Золотинский очутился в тесной комнате с геранью на окне и Магдой Израилевной напротив, законы Моисея странным образом переплелись в его сознании с законами Маркса, хотя те и другие он знал весьма поверхностно. Зато он твердо знал, что все, что противостояло и противостоит этим законам, подлежало и подлежит изничтожению:

"И сказал Господь Моисею, говоря: когда пойдет пред тобою Ангел Мой, и поведет тебя к Аморреям, Хеттеям, Ферезеям, Хананеям, Евеям и Ивусеям, и истреблю их… Ужас мой пошлю пред тобою, и в смущение приведу всякий народ, к которому ты придешь, и буду обращать к тебе тыл всех врагов твоих…"

"…идеи…, которые овладевают нашей мыслью, подчиняют себе наши убеждения и к которым разум приковывает нашу совесть, это узы, из которых нельзя вырваться, не разорвав своего сердца, это демоны, которых человек может победить, лишь подчинившись им…"

"И хулитель имени Господня должен умереть, камнями побьет его все общество. Пришлец ли, туземец ли станет хулить имя Господне, предан будет смерти… Я Господь, Бог ваш, который отделил вас от всех народов…"

Все происходило точно так, как происходило в детстве, когда в классе еврейского хедера что-то случится неположенное, и рабби, вытянув палец в сторону Моньки Гольдмана, спрашивал, кто участвовал в этом безобразии — и Монька, потупив голову, называл безобразников едва слышным голосом.

Ему доставалось от сверстников.

Вот и теперь Михаил мучительно морщил лоб, стараясь вспомнить как можно больше своих и чужих прегрешений, и был рад, когда вспоминалось нечто, на что он в другом месте и при других обстоятельствах даже не обратил бы внимания.

Здесь, в этих казенных стенах, мелочи жизни, проходившие обычно мимо его сознания как досадные недоразумения, в эти минуты, озаренные улыбкой женщины, так похожей на Магду Израилевну, вдруг начали обретать свой тайный и коварный смысл и пали тенью на Мировую Революцию. Но Золотинский не удивился этому: он уже был подготовлен к такому повороту событий теми изменениями в его сознании, которые происходили помимо его воли под ударами обстоятельств.

Стечение обстоятельств — вот что встало преградой на его пути к признанию, к славе. Следовательно, виноваты обстоятельства, то есть те самые мелочи жизни, в которых приходится барахтаться, как барахтаешься в заросшем тиной пруду, вместо того чтобы плыть по чистой воде, легко и свободно раскидывая руки. А обстоятельства, то есть тина, — это мелкие, ничтожные людишки, их зависть, жадность, глупость и подлость, и людишки эти — в основном гои, хотя встречаются и евреи.

Михаилу даже не пришлось убеждать себя в том, что ему необходимо говорить об этих досадных, а подчас и постыдных мелочах жизни. Он просто как открыл рот, так говорил и говорил, боясь, что его остановят, и в его речи — как-то отдельно от него самого — замелькали имена… имена… имена… И была там и Наталья Александровна, и Петр Варнавский, и кто-то из художников-плакатистов, и кто-то из поэтов-рифмоплетов, и кто-то из даже известных поэтов, кто иногда допускал его до своей персоны, и кто-то из бывших сослуживцев по редакции, и кто-то из соседей по квартире… пока его таки и не остановили.

Он замолчал, тяжело дыша, с испугом глядя на Магду Израилевну, то есть на женщину, так похожую на Магду Израилевну. А женщина улыбалась…