Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Потом они с женщиной пили чай — с баранками…

Теперь женщина, похожая на Магду Израилевну, что-то говорила ему сама — и тоже про мировую революцию и про то, как много у нее врагов, а еще больше врагов у евреев, положивших так много сил и жизней на высокий жертвенный алтарь этой Революции, потому что именно в революции было не только их спасение, но и вознесение. Она говорила о том, что все честные коммунисты и комсомольцы, а сами евреи — так в первую очередь, должны выявлять этих врагов, где бы они ни встречались, и не только врагов, но и врагам сочувствующих, и даже просто равнодушных, ставить о них в известность органы, при этом не испытывать ни сомнения, ни жалости. Но главное — партия должна знать политические настроения всех слоев общества, чтобы вовремя реагировать и принимать соответствующие меры.

Что же касается Моисея и истории евреев, так это все легенды, выдуманные для того, чтобы опорочить народ, который ни в чем не виноват перед человечеством, но ему, этому человечеству, угнетенному и забитому, всегда было необходимо иметь козлов отпущения, и такими козлами становились не только евреи, но и другие народы: цыгане, например, неприкасаемые в Индии и прочие. Но чаще всего, конечно, евреи. Тут главное — знать, кому это выгодно, как говорил Маркс, и тогда все встанет на свои места. А выгодно это исключительно контрреволюционерам всяких мастей, шовинистам, русским националистам-черносотенцам и, разумеется, антисемитам. Но она вполне понимает товарища Золотинского, понимает его поэтические искания и приветствует их, надеясь, однако, что они не уведут его в сторону от столбовой дороги марксизма-ленинизма и указаний товарища Сталина.

И Михаил во всем соглашался с женщиной, так похожей на валуевическую соседку, удивляясь в то же время, как это он отважился открыться ей, — человеку, которого видел впервые в жизни и которая — ОГПУ.

За чаем женщина, как бы между прочим, дала Золотинскому подписать бумагу, смысла которой он тогда не понял, потому что на него вновь нашло такое же отупение, когда он прочитал эту бумагу, как и по прочтении повестки.

Только выйдя из отделения милиции, крепко сжимая в потном кулаке деньги, он медленно стал осознавать все, что с ним только что произошло, и ему захотелось, как в детстве, забраться под кровать и затеряться там среди старых башмаков и пыльных узлов, чтобы никто его не видел и чтобы все забыли, что он существует, и сам бы он забыл обо всем, что сделал. И о самом себе тоже.

Но тут же мстительное чувство овладело им: пусть будет так, как оно есть! Пусть! Тем хуже для тех, кто толкнул его на этот путь. И он покажет это в своей поэме, покажет иносказательно, но… но они — Они! — поймут, и им — Им! — станет стыдно. Это даже хорошо, что он изведает и этот путь. Вон Бабель — служил же он в Чека, участвовал в "красном терроре", а во время польской кампании, говорят, доносил обо всем не только Дзержинскому, но и лично Троцкому, в результате несколько сот казаков было расстреляно за убийства и мародерство в еврейских кварталах; а еще еврейский поэт Фефер, а еще Маяковский, Демьян Бедный, и кто-то еще и еще, — и гордятся этим, и продолжают служить в ОГПУ, потому что служить в ОГПУ или помогать ему — честь для каждого советского гражданина.

Следовательно, каждый настоящий поэт или писатель — и он, Золотинский, тоже! — должен пройти через все закоулки жизни, все испытать и изведать. И ничего не стыдиться. Только познав жизнь со всех сторон, во всех ее проявлениях на собственной шкуре, поэт может рассказать об этой жизни так, что другие, то есть читатели, сразу поймут, что хорошо, а что плохо, и… и… и поймут, что это знание дал им человек, доселе никому не известный, но наделенный таким дарованием, что пробил глухую стену неизвестности и даже вражды, пробил и победил время. Вот.

От этих возвышенных мыслей Михаилу хотелось плакать, и он плакал, но больше от жалости к себе, чем от предчувствия грядущей славы.

Странная у Михаила Золотинского пошла с тех пор жизнь. Она как бы раздвоилась: в одной жизни, за порогом своей каморки, существовал будто бы и не он сам, а лишь его подобие, которое что-то делало, куда-то ездило, встречалось с людьми, что-то говорило, задавало вопросы и отвечало на вопросы других, ело и пило, не разбирая ни вкуса, ни запаха, сидело на партийных собраниях, мерцая черными глазами из-за спин товарищей-партийцев, писало ненавистные стишки про кулаков и прочих антисоветских элементов (его снова приняли на прежнее место работы) и еженедельно аккуратно и дотошно отписывало обо всем, что видело и слышало в так называемых политдонесениях, относя их по указанному адресу, ибо партия должна знать о настроениях управляемого ею народа.

Но едва Михаил переступал порог своей убогой каморки, как он через какое-то время из своего подобия — невзрачного человечка с потухшим взором — превращался в великана, тень от которого падала не только на стену и пол, но и на потолок, отодвигая в темноту весь остальной мир, который не он сам, Михаил Золотинский.

Открывалась толстая тетрадь в клеточку из зеленоватой бумаги, чуть ли ни наполовину исписанная шифрованными строчками, и почти сразу Золотинский погружался в другой мир, где люди жили открыто и гордо, не скрывая своих мыслей ни от врагов, ни от друзей. В его поэме пролетарии, сбросив с себя ярмо капитала, шагали к мировой революции, обещанной Марксом, как некогда израильтяне, уйдя из египетского рабства, шагали к Земле обетованной, то есть к земле, обещанной богом Израиля, давшим обет Моисею довести народ Израиля до этой земли, — и во главе пролетариев шагал он, Михаил Золотинский, стройный, красивый, с гордо поднятой головой.

Вот и у Блока в поэме «Двенадцать» — тоже о Христе, который впереди. Но очень как-то невнятно и балалаечно. А надо так, чтобы каждый понял, даже самый тупой, но не про Иешуа из Назарета, называвшего себя истинным царем израильским, а вообще… в том смысле, что народ, вождь и так далее — до полной победы.

И чем дальше, тем советская действительность в его поэме все теснее смыкалась с библейскими легендами и даже объяснялась ими, так что, помимо воли автора, гордое движение всемирных пролетариев к заветной цели стало незаметно окрашиваться в другие тона, и это уже были вовсе не пролетарии, а исключительно евреи, сами мысли Михаила Золотинского под влиянием им же написанных слов получали другое направление, то есть все дальше уходили в сторону от столбовой дороги марксизма-ленинизма и указаний товарища Сталина.

Впору было писать донос на самого себя, но из-под пера выходило совсем другое: