Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Внедриться к рабфаковцам Михаилу не удалось, да он бы и не сумел: одно дело планировать и представлять, как бы он это осуществил, и совсем другое — в действительности подойти и заговорить, привлечь к себе внимание. Он знал, что все его богатство — стихи, но богатство тайное, можно сказать, запретное.

Зато Мара, квартира которой расположена рядом с квартирой Ерофеевых, хорошо слышала, о чем там говорят и спорят, тем более что рабфаковцы вроде бы и не пытались делать из этих споров тайну. От нее Михаил все и выведал. И не то чтобы даже выведывал, а она сама все ему рассказывала: видно, и ей это было интересно.

Кое-что Михаил слыхал и сам: парни выходили иногда в коридор покурить и там во всеуслышанье говорили о том же: как Маркс понимал социализм и взаимоотношения рабочих с крестьянами, и как это понимается и трактуется сегодня.

Получалось, что рабфаковцы как бы ставят под сомнение политику партии в вопросах индустриализации промышленности и коллективизации сельского хозяйства. Получалось даже, что они принадлежат к оппозиции, только не совсем ясно, к какой именно. И не то чтобы определенно можно было утверждать подобное, нет, но кое-какие выводы сделать можно вполне.

И Михаил их сделал.

Правда, в своем политдонесении, касающемся рабфаковцев, он все-таки попытался сгладить острые углы, чувствуя некоторую неловкость перед почти незнакомыми ему людьми и догадываясь, чем это им грозит. А еще это было едва ли ни первое его политдонесение с фамилиями и конкретными фактами.

Товарищ Снидайло, прочитав бумагу, зло хмыкнул, вперил в Михаила тяжелый взгляд своих выпуклых глаз, погрозил ему коротким толстым пальцем, как бы говоря: "Нехорошо, товарищ Золотинский, играть со мной в жмурки", и заставил переписать в нужном ему духе:

— Так и пиши: да, сомневаются, да, имеют вполне антипартийные и антисоветские настроения и взгляды и по существу вопроса смыкаются с троцкистско-зиновьевско-бухаринской оппозицией.

С тех пор, как Михаил передал товарищу Снидайло политдонесение, прошло больше месяца. Рабфаковцы по-прежнему время от времени собирались у Ерофеевых, шумели, спорили, и однажды Михаилу довелось поучаствовать в таком споре.

Было воскресенье. Рабфаковцы приперлись неожиданно. Михаил разволновался, не зная, что предпринять, время от времени выглядывал из своей комнаты в коридор, выходил, шел на кухню, возвращался, жалобно улыбался стоящим в коридоре парням и прошмыгивал мимо. В своей комнате, прижавшись к двери, ругал себя, настраивал на решительность, снова выходил, еще более робкий и неуверенный в себе.

Он шел с кухни с чайником, возле туалета стояли трое парней, курили, и когда он поравнялся с ними, один из них, высокий, остроскулый, стриженый под бокс, решительно заступил ему дорогу и сказал, обращаясь к своим товарищам:

— А вот мы сейчас спросим у постороннего товарища, человека, видать, ученого. Пусть он нас рассудит.

И, нисколько не сомневаясь в том, что посторонний товарищ действительно человек ученый и примет участие в их споре, обратился к Михаилу:

— Вот скажите нам, товарищ, кто прав: Каменев, который за эволюционный путь в сельском строительстве, или товарищ Сталин — за революционный?

Вопрос был столь неожиданен, а ответ до такой степени очевиден, что Михаил даже растерялся: уж не провокация ли это?

— То есть как? — пробормотал он, перекладывая чайник из одной руки в другую по причине горячей ручки и бросая быстрые взгляды то на одного спорщика, то на другого.

Парни смотрели на него серьезно, и Михаилу опять стало страшно: неужели они не понимают, о чем спорят? Неужели они не знают, что есть на свете такой товарищ Снидайло, а еще Петр Варнавский, а еще многие другие (себя он к ним не причислял)? Неужели им, наконец, не страшно?

— А вот так! — рубанул воздух рукой остроскулый парень. — Как оно есть на самом деле! То есть постепенно или: раз — и все! Мы почему спрашиваем? Потому как у Маркса на этот счет ничего нету. А в деревне, сами понимаете, какое сейчас там невозможное положение: голодно. Вот нам и не понятно, по какому пути двигаться. — И пояснил: — Сами-то мы деревенские, в городе недавно. Из города положение так видно, а из деревни — напротив. Такое дело.

— Н-не знаю, как вам и сказать, — замямлил Михаил, понимая, что это как раз тот случай, когда можно попытаться внедриться. — Маркс… он ведь разрабатывал основы, так сказать, общую революционную теорию, а уж из нее, из теории то есть, надо делать соответствующие выводы, так сказать, для насущной практики…

— Вот то-то и оно, что выводы! — воскликнул остроскулый. — А какие выводы? — вот вопрос! Одни говорят — такие, другие — насупротив! А кто прав? Все люди ученые — и товарищ Каменев, и товарищ Сталин, и товарищ Бухарин, — а каждый тянет к себе. А в деревне никто не живал, за плугом не хаживал. Каково? Видать, и ты, товарищ, не знаешь. — И махнул рукой. — Мы, конечно, извиняемся, товарищ: думали, вы человек ученый.

Отступил с дороги и отвернулся, потеряв к Михаилу всякий интерес.

В комнате Михаила ждала Мара. Она теперь приходила к нему всякий раз, как только в квартире появлялись рабфаковцы, а ее отец уходил к своему знакомому. Они пили чай, чаще всего с Мариными оладьями или пирожками, а потом он читал ей свою поэму. Михаил глянул на нее, будто видел впервые, пробормотал:

— Маркс… дикость, так сказать, деревенской жизни, а хлеб… а все прочее… и… и… «если смерть от глада, то мне ее не надо»…

Мара осторожно разливала чай и с изумлением косилась на Михаила, боясь отвлечь его нечаянным звуком или резким движением.

Приближался новый год. Товарищ Снидайло выглядел крайне озабоченным, политдонесения Михаила пробегал глазами быстро, хмурился, иногда спрашивал:

— Ну, як там наши подопечные? Усе мытингують?

— Занимаются, — отвечал Михаил, глядя под стол на неподвижные, будто приросшие к полу сапоги товарища Снидайло.

— Ничого, нехай займаются, — одобрительно кивал тот бугорчатой головой. — Нехай. Ще, як поется у нас на Украйне, третьи пивни не спивалы… Ось колы заспивають, ось тоди оно и того…

Петух прокукарекал за неделю до нового года. Квартира еще спала, когда задребезжал звонок — раз и два. Михаил оторвал голову от подушки, прислушался, не веря своим ушам: двойной звонок — это к нему. Впервые за все время, что он живет в Ленинграде. Может, кто приехал из Валуевичей? Сестра собиралась. И младший брат тоже.

Снова позвонили, и снова — дважды. Он вскочил, нащупал ногами шлепанцы, накинул на плечи пальто, которым укрывался поверх одеяла, и вышел в коридор.

— Кто там? — спросил, остановившись возле двери.

Из-за двери негромко прозвучал незнакомый мужской голос: