Сьюзан Вриланд - Клара и мистер Тиффани

Вместо этого я сказала:

— Это — новая система. У них разный тариф — вот перечень. Но я должна отчитаться за их время на каждом изделии за каждый день.

— Я разберусь, не волнуйтесь, по вашим документам. — Бернард собрал бумаги и уселся за стол спиной ко мне.

— Моя помощница обычно учитывает время, — не унималась я. — Всегда считала ее суетливой и нудной. Теперь ценю за то, что она сняла эту обузу с моих плеч.

— Я знаю, как снять ее с ваших плеч навсегда.

— Как? Уйти?

— Что-то вроде этого.

Он развязал свой галстук, и шелестящий звук, который тот произвел, скользя под его воротником, прозвучал решительно и сокровенно. На его шее сзади было две неглубоких складки, которые исчезли, когда он уставился на лежащие перед ним бумаги. Во мне возникло сильнейшее желание прикоснуться к ним губами.

— Закройте глаза, Клара, — негромко произнес он, зная, что я наблюдаю за ним.

— Сегодня в кабинете мистера Тиффани произошла большая перепалка. Управление бизнесом победило. Льюис, Генри и я проиграли. Пока что я не должна разрабатывать новые изысканные лампы.

Такой крик души делал всю историю менее болезненной, менее важной в присутствии Бернарда.

— Отдыхайте пока.

Возможно, в этом и заключался ответ. Пока что не спешите с работой. Не выкладывайтесь.

Удивительно, что я могу расслабиться, когда Бернард расположился так близко от меня, а я — в ночной рубашке. Согревающее чувство любви мирно окутало меня, и мои глаза закрылись сами собой.

На следующее утро я отправилась в кабинет мистера Платта, чтобы передать ему учетную документацию. Открыв ее на нужной странице, я обнаружила запись на странице расчетов Бернарда: «Выходите за меня замуж. Разве вы не знаете, что я вас люблю?»

Я затаила дыхание и уставилась на записку, пока разум не взял верх. Замужество для меня обернулось обманом.

Эбенезер потянулся вперед, чтобы посмотреть своими тусклыми глазами, в чем дело, и я быстро смяла посторонний листок, захлопнула гроссбух и протянула ему.

Я разгладила листок на своем столе. Это не шутка, это искреннее предложение руки и сердца. Бернард слишком хорошо осознавал стандарт любви, чтобы делать такие заявления легкомысленно. Предложение заслуживало точно такого же чистосердечного ответа.

Подошла Мэри с просьбой о следующем задании. Я быстро свернула листок и положила его в записную книжку, но в тот день по меньшей мере дюжину раз вынимала и перечитывала его.

Я устроила все так, чтобы попасть домой до возвращения Бернарда, и написала на моей хорошей бумаге с красивым обрезом:

Мой самый дорогой!

Прошу, дайте мне время. Это — большая перемена в моей жизни. Знайте, что я люблю вас.

Я просунула записку под дверь.

— Если мне не стоит делать это, тогда я иду с вами, — во всеуслышание заявил Джордж в гостиной.

Дадли и Хэнк в один голос запротестовали:

— Нет!

Джордж объединил ухмылку и недовольство в одну преуморительную гримасу. Для него это был год отчаянной борьбы. Приступы обморочного состояния, изматывающий кашель, пребывание в лечебнице, противоречивые диагнозы, неистовое рисование, невзирая на сильное волнение, — то ли из безудержной радости, то ли для того, чтобы оставить после себя какой-то след, я не знаю. Под шутовской обидой он прятал действительную безутешность от мысли остаться в одиночестве накануне Нового года.

— Я останусь с тобой, если тебе угодно, — сказала я ему.

— Клара! — панически вырвалось у Бернарда, и я увидела по его глазам: он хотел, чтобы я была с ним.

Чувство нежности охватило меня. Что я наделала! Все разговоры, все движение в комнате внезапно остановились. Все взгляды переместились с Бернарда на меня, затем на Джорджа.

Высокомерно задрав свой подбородок, Джордж расправил плечи и продекламировал:

— Джордж Уолдоу, космос, сын Манхэттена. Дайте мне улицы и лица. Дайте мне Бродвей. Дайте мне сильные голоса, пышные зрелища, страсти. Дайте мне еще один год.

— Хорошо, Уолт [38] Джордж подражает поэту Уолту Уитмену. . Раз так, укутайся как следует, — пошел на уступку Хэнк.

Бернард и я с взаимным облегчением обменялись любящими взглядами.

Дадли заставил Джорджа надеть пару шерстяных свитеров, толстое теплое кашне и вязаную спортивную шапочку. Джордж также облачился в два пальто — свое собственное, которое Дадли застегнул на спине, чтобы не продувало ветром, а поверх него большего размера пальто Хэнка, застегнутое спереди. Он чуть не задохнулся в подземке, и я ощутила горячечную, скачущую лихорадку его волнения.

Хэнк захихикал:

— Ты смахиваешь на рыболова из штата Мэн.

— Может быть, Уинслоу Хоумер нарисует меня.

Насколько удавалось при таком количестве рукавов, он принял позу человека, вглядывающегося в даль бушующего моря, — как показалось мне, пророчески.

Выходя из подземки на Сорок второй улице, Бернард взял меня за руку, я протянула свою Элис, она свою — Уильяму, за ней последовали остальные из нашей компании, и мы пробирались таким образом по Бродвею, проходя мимо борделей, особняков, ресторанов даров моря и манежа, чтобы забраться в самую гущу поющей, орущей, дующей в жестяные рожки, бьющей в барабаны толпы. На Таймс-сквер мы вытянули шеи, чтобы рассмотреть купол на верху высотки Таймс-тауэр, на три этажа выше «Утюга».

— Тот, кто изобрел слово «небоскреб», — глупец, — пробормотал Джордж. — Надо было придумать что-то вроде «небокасатель» или «небопронзитель». Скрести — неверное определение.

— Что-то мы нынче сварливые, — ласково промурлыкал Дадли и потрепал Джорджа по щеке.

Последние три года постояльцы пансиона Оуэнс праздновали канун Нового года здесь, любуясь Таймс-тауэр, иллюминированной от основания до купола, и глазея на фейерверк, расцвечивающий небо. В этом году фейерверк запретили. Вместо этого на флагшток купола здания должен был опуститься огромный шар, освещенный мощными электрическими лампочками.

— Он должен подняться в Новый год, а не опускаться, — проворчал Джордж.

За одну минуту до полуночи шар вспыхнул огнями и пополз вниз. Мы присоединились к воплям, скандирующим счет последним секундам, а Джордж прокашлял его.

В какофонии голосов, труб и битья барабанов Бернард прижал меня к себе и принялся безостановочно осыпать поцелуями, пока мы не разъединились, чтобы передохнуть, и глупо засмеялись сами над собой. Он опять притянул меня к себе, коснулся мочки моего уха кончиком языка и прошептал:

— Клара, дорогая, 1908 год будет нашим годом.

После этого Джордж быстро стал сдавать. Генри Белнэп опять заплатил за частную лечебницу, но после кратковременного пребывания в ней Джордж настоял на том, чтобы доживать свои последние дни в студии. Он писал маслом, когда был в состоянии, Мерри готовила ему специальную еду, а Генри приносил любимые лакомства Джорджа из «Дельмонико».