Гуннель Алин - Ганнибал-Победитель

Вовсе не в этих горах хотелось бы сейчас торчать Ганнибалу со своим войском. События, произошедшие к северу от Ибера, задели его чувство собственного достоинства. Он стремился поскорее войти в прежнюю колею, снова стать самим собой: нужно было наконец стряхнуть с себя накопившуюся досаду. Коль скоро обстоятельства этому не способствовали, в нём бушевал дух противоречия, как, например, теперь.

— Римская мачеха, волчица, вскормившая Ромула и Рема, была в расцвете лет, — мрачно проворчал он. — А может, и нет? — тут же выдвинул возражение он. — Разве у молодой суки или у полноценной самки хватило бы терпения на человечьих сосунков?

Он умолк, словно взвешивая, что сказать дальше.

— Во всяком случае, изображают римскую волчицу в самом соку. Я это слышал от многих.

Внезапно уловив собственную непоследовательность, он резко бросил:

— Плевать я хотел на всякие римские небылицы. Мне эта волчица сгодится.

«Сгодится на что?» — задумался я.

Стоял тихий вечер. Наш штаб расположился в пышной каштановой роще. Из-за пересечённой местности лес вокруг вздымался всё более высокими, переливающимися разными оттенками зелёного волнами. В восточном направлении лес образовывал прогал. Там, вдали, серебряной каймой пенились волны морского прибоя. Отсюда шипевшее, бившееся и клокотавшее море казалось беззвучным и безмятежным. На западе высились горы, одна недоступнее другой. Горы были одеты хвойными лесами, которые, однако, во многих местах не добирались до вершин. Перед нами, выгнув к небу зигзагообразные или бугристые отроги, возносились хребты, на которых можно было различить каждый позвонок, каждое рёбрышко, каждую лопатку. Мне уже приходилось видеть подобные горы, поэтому сравнение пришло ненароком, можно сказать, само напросилось ко мне: горы напоминали исполинских быков с вздыбленной шерстью.

Ганнибал ощупал впалую грудь волчицы. Он искал сосцы. И так уже подвергшееся насилию животное почуяло новое притеснение, и в нём мгновенно проснулись хищные инстинкты. Угрожающе зарычав, волчица обнажила под намордником свои страшные клыки. Она рвалась и извивалась, дёргала лапами, билась хвостом о прутья, распушившаяся шерсть животного искрилась, словно по нему пробегал огонь. Некоторое время казалось, будто у волчицы хватит сил вырваться из заточения. Мы подняли крик, испуганные тем, что это может плохо кончиться для Ганнибала. Но он не убрал рук из клетки, оставил их там, за крепкими дубовыми прутьями. Я видел, что у него набухли вены и напряглись жилы на шее. Тут Ганнибал как бы отряхнулся от воды и, сбросив с себя отягощавшие его неприятности, воскликнул:

— Того, кто подкармливает волка зимой, он съедает летом!

И расхохотался, довольный собой. Право слово, необыкновенный человек, как в большом, так и в малом! Несмотря на ярую злобу обитательницы клетки, он нащупал у волчицы каждый сосок и нажал на него пальцем.

— Вымя пусто, титьки сухи, как бородавки, — сообщил нам оживившийся Главнокомандующий.

Скорее всего, она в этом году щенилась, но молоко уже кончилось. Значит, весь выводок теперь пищит или воет, требуя плоти и крови. Это подтверждало опасения Ганнибала о том, что мы опаздываем, что времени у нас в обрез. Возможно, он в очередной раз упрекнул себя: дескать, вышел из Нового Карфагена в последнюю минуту, тогда как важные вести от галлов из долины реки Пада [68]лазутчики вполне могли бы доставить во время сравнительно спокойного марша к Иберу.

Когда Ганнибал вытащил руки из клетки, его довольства как не бывало. «Волка ноги кормят: если он станет пролёживать бока, и его собственная ненасытная пасть, и большой выводок останутся без лакомых кусков», — так, вероятно, подумал он, прикидывая положение на себя и Карфаген. Я перевёл взгляд с Ганнибала на волчицу и обнаружил, что зажёгшийся в ней было огонь жизни вновь потух. Только в уголке глаза тлела узкая полоска былого пожарища. Волчица закрыла глаза. У меня вдруг защемило сердце. Почему? Может, волчица скончалась? Ну и что с того? Какое мне до неё дело?!

Если путь от Нового Карфагена до Ибера, отрезок миль этак в триста пятьдесят, можно назвать грудным возрастом Ганнибалова воинства, то за последующие двести оно перешло с молока совсем на другую пищу: кровь, кровь и ещё раз кровь. Кровавой смертью умирали или ей радовались, её оплакивали или её приветствовали, она наплёскивалась в вопли отчаяния или в ненависть, и так полна за волной. Весь наш путь окаймляли тела. Горы трупов, кучи останков везде, где мы встречали упорное сопротивление. Некоторые из каталонских племён заключили союз с Римом и, вероятно, забыли о судьбе Сагунта, хотя уничтожение его призвано было выжечь клеймо и на лбу каждого каталонца. Даже предупреждённый, Ганнибал оказался застигнут врасплох этим неуёмным сопротивлением. Как ни много ему было доложено заранее, он знал не всё.

Ни одно несчастье не оповещает о своём приближении звоном бубенцов. Оно подкрадывается тихой сапой, точно тень, — и бьёт из-за угла. Так, во всяком случае, гласит древняя мудрость.

А может быть, жители северной Иберии как раз слишком хорошо помнили про Сагунт и больше страшились того, что их ждёт в будущем, нежели тягот сегодняшнего дня? Щедрые посулы Ганнибала они восприняли как пустой звук... или как ветер, который дует куда ему заблагорассудится. Ганнибал наносил резкие, безжалостные удары и с течением времени становился всё беспощаднее. Неужели каждый город, самая распоследняя деревня считали себя равными по силам Сагунту? Воинов своих Главнокомандующий не щадил, по крайней мере наёмных, тем более молодых. До двадцати тысяч наших приказали долго жить и северо-восточной Испании.

Время утекало между пальцев — у целых и невредимых писцов.

Для писарской братии война не сопряжена ни с кровью, ни со смертельными ранениями, ни с увечьями — разве что по случайности, когда кто-то отстанет или заплутает. Для писцов война означает сочинения совершенно определённого толка, с однообразным повторением слов, почерпнутых из сугубо специального запаса. Как дипломатические эмиссары Баркидов способствуют восстанию, который галлы из долины Пада поднимают против Рима (о нём-то и дожидался Ганнибал вестей перед выступлением из Нового Карфагена), так и римские доносчики и подкупщики содействовали отпору нам со стороны иберов.

И всё же: жизнью и смертью распоряжается не Ганнибал, а боги. По их желанию выталкивается на свет божий человечий приплод и по их желанию убирается прочь. Повергнутые в прах люди значат для бессмертных не больше, чем бескровные черви, выгнанные на поверхность земли грозовым дождём, то есть не значат ничего. Ганнибал не может тут ни прибавить, ни убавить.