Гуннель Алин - Ганнибал-Победитель

— Ты прекрасно понял мою мысль. Поэтому-то у греков есть то, чего нет у евреев, и наоборот. Старый еврей умирает, истомлённый долгими днями и годами. Грек ищет противоядие от своего беспокойства. У евреев жизненный путь не разделён на стадии. Греки же проходят этапы обучения в области гармонии, искусств, наук и философии. Характерам разных людей посвящается греческая поэзия и искусство. У евреев нет ни трагедии, ни комедии. Нет у них и произведений искусства, которые бы изображали судьбу отдельного человека. Ни один биограф не представляет этос известных личностей. Ни один эпик не демонстрирует всё многообразие жизни — в большом и малом, высоком и низком. Ни один лирик не обнажает внутреннюю жизнь. Лишь Иов [122]осмеливается противиться Господу, но и он в конечном счёте утихомиривается. Конец у Иова как нельзя более счастливый.

Исаак умолкает. Он делает движение рукой, словно хочет снять с себя что-то прилипшее к телу. Я терпеливо жду продолжения. Потом всё же не выдерживаю и нарушаю молчание.

— И вывод? — спрашиваю я.

— Вывод такой, что мир безбожен, — говорит Исаак. — Смерть делает бессмысленной как жизнь соэ, так и жизнь биос. Миру, в котором живут люди, недостаёт цели и основы.

— На это я могу возразить словами Пиндара, который сказал что-то вроде того: дескать, корень всех вещей нужно искать в Зевсе.

— Я кротко и смиренно заявляю, что никакой «настоящей» жизни не бывает. От всего можно отказаться, всё — заменить другим. Не бывает и человеческой жизни, сплошь состоящей из насущных потребностей. Посему я повторяю, что мир случаен и заменяем. Мир — это космос атеос.

— Однако ты по-разному ценишь разные вещи?

— Разумеется. Но основания для этого всегда очень шаткие.

— Почему ты присоединился к Г аннибалову походу, с его тяготами и опасностями, подстерегающими из-за угла?

— Меня никто не принуждал. Я сам напросился, преодолевая таким образом свою неприязнь к войне. Впрочем, мною движет и любопытство. Я хочу посмотреть, достоин ли Ганнибал моего восхищения или он окажется отвратительным человеком.

— Отвратительным?! Это очень сильное слово! Значит, отвратительное не заслуживает твоего восхищения?

— Именно это я и хотел сказать.

— Твои слова обеспокоили меня. Мне придётся получше обдумать своё мнение о Ганнибале, прежде чем я выражу его.

— Тебе начинает казаться, что мерзкое и отвратительное может быть не лишено величия?

— Я не хотел бы сейчас говорить об этом. Я просто-напросто не решаюсь.

— Мне пришла на ум Софоклова «Антигона». Я знаю её чуть ли не наизусть.

— Я тоже.

— Интересно, Йадамилк, ты обратил внимание на то, что заметил я? Там хор многократно повторяет одно слово, которое можно толковать по-разному. У Эсхила оно тоже встречается постоянно, но каждый раз с нажимом исключительно на мрачном значении: страшный, ужасный, отвратительный, омерзительный. У Платона акценты, естественно, смещаются больше — за счёт более длинных текстов. Однако даже у него слово это никогда не утрачивает своего мрачного оттенка. Так, во всяком случае, утверждает наш великий филолог Каллиграф.

— Кого-кого, а его я весьма уважаю. Он был одним из моих наставников в Александрии, и мне не раз доводилось обращаться к нему за советом, когда дело касалось некоторых трудных заимствований.

— Прекрасно. Ты догадался, о каком слове я веду речь?

— Нет. Это невозможно.

— Тогда я сам скажу.

Но Исаак не торопится. Он наклоняется вперёд и поправляет сандалий, хотя в этом нет никакой необходимости. Я смотрю вбок, на лошадей. Они по-прежнему ладят между собой и ведут себя смирно. Исаак поднимает на меня свой мягкий взгляд.

— Истолкование зависит от того, — говорит он, — как ты оцениваешь весь последующий текст хора. Если ты испытываешь наивный восторг перед смелостью и предприимчивостью людей, ухо твоё будет слышать не то, чем в том случае, когда тебя беспокоит та же беспрестанная предприимчивость. Я имею в виду слово динон. Что оно значит: страшный или удивительный? В своё время люди относились с боязливым почтением к природе и «страшным» богам. Природа была пугающа, но при этом давала пропитание. Выдумки богов бывали причудливы и жестоки, но опять-таки шли на пользу. Человечество жило ужасной (динон) жизнью, утверждает Сократ. Так было до тех пор, пока боги не одарили смертных искусством государственного управления. С помощью этого дара люди смогли основать государства. Если раньше они уступали животным в силе и жизненной энергии, то теперь люди превзошли их и природа утратила большую часть своей враждебности. Какие чувства должны были теперь испытывать люди перед обретённой ими предприимчивостью? Сменилось ли их былое робкое почтение к природе и богам преклонением перед миром, сотворённым человеком? Или люди считали свои достижения ужасными? Что, собственно, поёт хор в «Антигоне»: «Мир полон чудес» или «Многое ужасно»? Иными словами, говорит ли он: «И всё же величайшее чудо — это человек» или «Нет ничего отвратительнее человека» [123]?

— А сочетается ли сказанное тобой с твоим безбожием?

— Разумеется.

— Я этого не считаю. Я бы сказал иначе: робкое почтение должно быть обращено как к богам, так и к великим людям. За что? За то, что ты называешь предприимчивостью. Впрочем, я лучше снова призову на помощь Пиндара: «От богов рождены // Все свершения смертных доблестей: // Все, кто мудр, все, кто силён, все, кто речист».

— Но если все деяния взаимозаменяемы? Если мир может быть таким или этаким, приобретать тысячи разных обличий? Тогда чудо состоит не в том, как всё устроено, а в том, что всё устроено именно так, а не иначе!

— Как тебя понимать, Исаак? Только что ты объяснял, что не всё ценишь одинаково высоко.

— Так оно и есть.

— Значит, ты проявляешь предприимчивость, обеспечивая себя тем, что ценишь?

— Вероятно. Я ведь живу не в мире идей. Я имею дело с данным миром и данными людьми. Мой язык — это течение моей речи в данную минуту. Здесь я нахожу то, что считаю хорошим или вкусным. Здесь я выбираю между красивым и прекрасным. И я хочу иметь хорошую и красивую жизнь — такую, какую сумел выбрать для себя.

— А ты не думаешь, что должен благодарить за это богов?

— Отнюдь нет. Я благодарен другим людям, но в первую очередь самому себе. Ведь это я искал и нашёл добро, красоту, достаток. Моя свобода тоже принадлежит исключительно мне. Это я обнаружил её, и я знаю, какие ощущения она вызывает у меня. Я не стану умалять всего этого!

— Значит, то, что ты выбираешь, существует раньше, чем ты приступаешь к выбору?

— Да. Но выбор совершаю я, и никто другой. Меня также подстерегают опасности. Жизнь предлагает нам не только хорошее, красивое и интересное. Она навязывает нам и массу неприятностей, от которых мы не в силах уберечься. Разве я желал для себя тоску и отвращение, которые сплошь и рядом овладевают мной? Никто в это не поверит. Тем более я, коль скоро терпеть их приходится мне.