Гуннель Алин - Ганнибал-Победитель

Необходимо как можно скорее переговорить с ним. Я уже пытался сегодня поймать его, но пока безрезультатно. Ганнибал скачет туда-сюда, объясняют мне. Кого бы я ни спрашивал, все что-то знают. Он только что был здесь, а теперь направился туда-то, говорят мне. Однако я никак не могу найти его. И раз за разом возвращаюсь к своим думам о неясных опасностях. Что я могу ему сказать? Однако теперь я вижу, что меня уже с начала похода волновала эта проблема. В самой нашей кампании чего-то не хватает. В ней есть какой-то недочёт, недостаток, изъян. Но какой? Я всегда чувствовал, что мне нужно что-то сказать Ганнибалу. Честно говоря, я никогда целиком и полностью не одобрял его планов. Я был настроен сдержанно, даже критически. Мой эпический инстинкт, с одной стороны, толкает меня ближе к Ганнибалу, с другой — велит соблюдать дистанцию. Вот почему я рано заметил сомнительность исхода и понял, что один-единственный неверный шаг может усилить эту сомнительность и сокрушить всю Ганнибалову затею.

В данном положении моя задача — преодолеть смутность и неопределённость, увидеть что-то как нечто определённое. Иногда мне кажется, что достаточно предстать перед Ганнибалом — и нужные слова польются сами собой. Стоит мне увидеть его лицо и позу, услышать его обращённый ко мне голос — и я соображу, что ему нужно узнать от меня. Политика Ганнибала, в том виде, в котором он обрисовал её нам, порочна. Его стратегия, при всей её дерзости, страдает изъянами. Его конечная цель не выражена чётко и ясно. Он плохо знает, как добиться длительного мира.

Кое-что он знает достаточно твёрдо. Он собирается отомстить за тяжкие унижения, которые претерпели и Карфаген, и его отец Гамилькар в последней войне [125]. Он освободит италийские государства из-под римского владычества. Он надеется, что эти государства одно за другим восстанут — начиная с богатой Кампании, торговля которой понесла серьёзный ущерб, обернувшийся выгодой для Рима. В том, что на его сторону перейдёт Этрурия, Ганнибал просто убеждён. Он также надеется набрать непобедимое воинство среди многочисленных кельтов в долине Пада. Кельты ведь однажды захватили Рим и сожгли его [126]. Они явно не забыли этого. Не могут они забыть и проигранной несколько лет назад битвы при Теламоне. Всё это требует исправления. Ганнибал также рассчитывает на поддержку Македонии и Сиракуз. Эти монархии кровно заинтересованы в том, чтобы сдержать экспансию Римской республики и покончить с уже завоёванным ею могуществом. Птолемеи ссудят Ганнибала деньгами на приобретение оружия и прочего снаряжения. Но самое основное и главное, самое точное и определённое — это великая цель восстановления карфагенского господства в Западном Средиземноморье.

Разве этого мало? Разве сия цель недостаточно высока? Не пора ли на этом угомониться и, установив мир, пожинать плоды победы?

Победы должны выливаться в мир. Необходимо остановить диалектическое развитие, при котором одна одержанная победа требует следующей, за ней ещё и ещё; необходимо прекратить эту нескончаемую игру в диалектику. А это возможно лишь с помощью решающей победы.

Я обдумываю всё это, разъезжая по округе в надежде хотя бы мельком увидеть Ганнибала. Совершенно неожиданно мысли мои обращаются к Европе как отдельной части света, и я вспоминаю, что ещё Гекатей поделил мир на два материка [127], Европу и Азию, симметрично расположив их на нарисованной им карте. Об этом я узнал от своего уважаемого наставника, Эратосфена [128]. В его «Землеописании» частей света уже три. С прибавлением Ливии карта утратила прекрасную симметрию. Любопытно, что все континенты носят женские имена и это никого не удивляет. Затем я вспоминаю, как Эратосфен ругал греков за то, что они поделили человечество на эллинов и варваров [129]. По его словам, многие греки — жулики, тогда как многие персы и индусы — благороднейшие люди. Нужно судить о человеке не по расе, а по индивидуальности, настаивал он.

Тут мысли мои совершенно естественным образом обратились к трагедии Эсхила «Персы», а именно к тому её месту, где на сцену выходит мать царя Атосса и, повернувшись к хору, рассказывает, что ей приснился очень взволновавший её сон. Она просит растолковать его ей.

Во сне она видела, как её сын Ксеркс впрягает в свою колесницу двух высокородных дам. Он хочет, чтобы его везли Европа и Азия. Азия не стала противиться, а «послушно удила взяла». Европа же заартачилась: разорвав руками конскую упряжь, она сбросила вожжи «и сломала пополам ярмо» [130]. В ту же минуту Ксеркс упал наземь.

В этом месте размышлений я вдруг ощущаю в душе необыкновенное ликование. «Европа — это же финикийское название!» — осеняет меня, и я мгновенно понимаю, что теперь обрёл весьма конкретный предмет для разговора с Ганнибалом.

Однако я не удерживаюсь и распускаю язык о своём открытии гораздо раньше. Я завожу о нём речь, как только воссоединяюсь с писарской братией, причём в недостойном сего предмета шутливо-бравурном тоне.

— Мы движемся всё дальше и дальше вглубь Европы! — восклицаю я.

— Кажется, это удивляет одного тебя, — отзывается Табнит.

— А известно ли вам, господа, — продолжаю я, — что слово «Европа» финикийского происхождения?

— Я слышал нечто подобное от матери, — говорит Палу.

— Неужели вам не интересно, какие имена носят части света?

— С каких пор имена должны вызывать интерес?

— И это говорите вы, которые бы ни за что не захотели променять своё имя на какое-нибудь другое, и на слух которых Карфаген звучал бы отнюдь не столь сладостно, называйся он Персеполем или Фивами.

— Ах, что такое имена? — бормочут сразу несколько моих коллег.

— Нет, вы всё-таки послушайте, — продолжаю я и выкладываю то, о чём мне лучше было бы помолчать. — Я утверждаю, что такой континент, как Европа, на самом деле должен принадлежать Карфагену. Вы сомневаетесь в моих словах? Тогда позвольте мне указать на то, что Тир более не финикийский город. Значит, единственным законным наследником Европы следует признать Карфаген. И теперь мы, именами Мелькарта, Танит и царицы Дидоны, вступаем во владение своим наследством. Так что земли, по которым мы с вами шагаем походным маршем, принадлежат не кому иному, как Карфагену.

Все молчат. Все едят. Кое-кто ленивой рукой отгоняет мух.

Я закрываю глаза и погружаюсь в свои мысли.

Вечерняя Страна, Гесперия [131], тоже относится к нашим владениям. И здесь и там одинаково ясно сияет на небосводе Вечерняя Звезда, Геспер. Я совсем забыл, что до сих пор не наладил отношений с коллегами. Даже карфагеняне держатся со мной холодно. Мне следовало помнить об этом, тем более что у них есть веские основания: я вынужден был перевести Бальтанда из своей палатки в другое место. Поскольку взять к себе норманна по доброй воле никто не соглашался, я поднял шум и пригрозил дойти до самого Ганнибала. Только тогда квартирмейстер уступил и поселил Бальтанда в палатку карфагенских писцов.