Гуннель Алин - Ганнибал-Победитель

— Посмотри вниз, на долину, — прошу я Ганнибала. — И задержи там взгляд.

— И что будет?

— Смотри не в самый проход, где уже темно. Погляди дальше, где тьма только начинает сгущаться.

— К чему ты клонишь? — спрашивает Ганнибал, переводя взор в указанном направлении.

— Чем ниже ты смотришь, тем темнее.

— Ты прав.

— А ведь мы говорим, что тьма опускается! — торжествующе возглашаю я.

— Ну и что?

— На самом деле тьма поднимается. Она идёт из глубины долины, распространяясь всё выше и выше. Темнота похожа на могучую реку, которая выходит из берегов и разливается вширь. Тьма выходит на поверхность из потаённых уголков, где она прячется днём.

— Вот софист выискался!

— Ты только что сказал, что я прав.

— Ладно тебе.

— Чем выше забраться, тем дольше с тобой останется свет.

— Чего ты добиваешься? — нетерпеливо бросает Ганнибал.

— Я пытаюсь указать на истину, которая касается нас всех.

— Ерунда! Ты пытаешься навязать мне своё сочувствие, пролить на мою душу бальзам. Почему, скажи на милость, ты решил, что я допущу это?

— Воспринимай как знаешь. Можешь считать это игрой художника слова или лечебным курсом учителя словесности. Альпы получили своё название в честь великана Альбиона. Другие называют его Альпионом. Мне всё равно, какое из этих имён ты выберешь. Оба слова кельтского происхождения и означают примерно одно и то же. Значение римского слова «albus» ты знаешь и без меня. На белых вершинах Альп свет светит дольше всего. Тьма не опускается, а поднимается. Это всё, что я хотел сказать.

Ганнибал молча покидает меня. Я не оборачиваюсь, но спиной чувствую, когда он, передумав, останавливается. Внезапно он охватывает меня огнём, заливает жарким, палящим светом. Не дотрагиваясь до меня, он трогает струны моего сердца. Превращает меня в хворост, который сам же и подпаливает. Над нашими головами вздымаются языки пламени, тогда как из-под ног поднимается тьма.

— Йадамилк, — доносится до меня голос Ганнибала. — Выслушай меня, только не перебивай. Я тогда лежал на узком карнизе скалы. Совершенно неподвижно. Только не говори ни слова! Я лежал целый и невредимый. И в то же время круг за кругом вращался в полной пустоте. Это было похоже на кельтский Аид, в котором всё устроено иначе, чем у нас. Я знал, что лежу невредим. Прекрасно знал. Я не мог встать на ноги. Не мог пошевелить рукой. У меня не ворочался язык. Было хорошо. Очень хорошо. Я вертелся в невесомости небытия. Это было замечательно. Страх уничтожился страданием, а страдание было поглощено способностью выстоять. Было здорово. Я наслаждался. На меня нашло ощущение головокружительного счастья. Молчи, Йадамилк, ни слова! Счастья от преодоления страха. Не раскрывай рта!

Так он спалил меня. Так он дал мне понять, что я — человек другой породы. Мы, дескать, совершенно разные. Он Орёл, а я — невзрачный королёк. Великое исключение — это он, Ганнибал, а не я. Он сделал резкий жест рукой, словно отбрасывая от себя всё лишнее — мои взгляды, мои речи, мою внешность, самого меня, штаб-барда Йадамилка.

Я остаюсь один в огне фантазий — пылающий во тьме костёр, с языками пламени и с углями, с тем и с другим: сквозь лик смерти проглядывает лик жизни, и наоборот. Кто любит лик жизни? Я, Йадамилк! Мне пообещали, что я переживу Ганнибала. Как эпик я буду значить для него больше всех прочих. Мне, и никому другому, суждено воспеть его жизнь — и в виде «биоса», и в виде «соэ». Я один из многих, кто любит Ганнибала. Теперь он явился мне и в обличье разъярённого леопарда, что несётся по горному склону и где-то посредине ложбины вонзается зубами в глотку наших коварных врагов, трусливых аллоброгов, которые решились опозорить карфагенское войско в трудную минуту, когда его и без того извели теснящиеся вокруг утёсы и каменные глыбы, переменчивость форм и видов гор, их размеров и расположения. В тот раз я увидел окровавленные когти и зубы с ошмётками мозгов.

Ганнибал, величайший из сынов Карфагена, наиглавнейший из потомков финикиян, наша живая надежда, единственная надежда Европы на светлое будущее, как ты собираешься сохранить свою самую живую часть, лицо, если не древним финикийским способом? Оставим египтянам их молочное стекло цвета опала; в отличие от этого стекла, твоё лицо совершенно прозрачно. Начиная с сегодняшнего дня, я могу заглядывать внутрь тебя, могу рассматривать одну за другой твои мысли и один за другим твои поступки; я вижу страну за страной, море за морем, вижу города и храмы, гавани и жилые кварталы, дворцы, музеи и библиотеки. Это мы, финикияне, изобрели прозрачное стекло, свободно пропускающее лучи солнца.

Итак, я остался один. Что произошло? Ничего такого, о чём нельзя было догадаться с самого начала. Просто мне подтвердили, что я не Баркид. Я не вхожу — и никогда не входил — в выводок львят. Мне было просто изображать мужчину в детстве, среди сестёр. Позже, в компании мужей и мужланов, это оказалось сложнее. Мой отец понял всё, ещё когда я лежал в пелёнках. Он понял, что я не гожусь для тех занятий, которые он только и мыслил себе для единственного сына. Его любовь ко мне проявлялась в том, что он держал меня поблизости и не скрывал отвращения, которое я внушал ему. Из любви ко мне он не отпускал меня от себя. Из любви к истине — не мог спрятать свою гадливость.

Что-то словно подтачивает меня снаружи. Я ищу причину такого ощущения и слышу журчание бегущей воды. Через равные промежутки откуда-то снизу доносится неприятный хлебающий звук. Это естественный водяной затвор отсасывает часть горного ручейка и в определённые минуты переправляет избыток воды в расположенное ещё ниже, более вместительное хранилище.

В тот вечер моего чёрного раба уже не было на свете. А я сижу здесь и ногтем выцарапываю мёртвые буквы. Мои способности к сочинительству отказывают мне. Я очень плохо начал последний отрывок. Возможно, изъяны моего текста исправит последующая обработка? Не знаю. Я даже не уверен в том, что хочу улучшить запись. Вдруг её недочёты можно обратить на пользу? Когда я буду просматривать эти заметки в более благоприятное время, мне может прийти в голову, как с ними поступить. Какой-нибудь недостаток может молниеносно превратиться в стих небывалой красоты, а сарказм — вылиться в строку, исполненную могучей силы. Кто посмеет обвинять скорпиона в ядовитости? Ведь таким его сотворили боги. И даже если мне никогда не достичь высот эпического слога, не добиться сильнейшего поэтического воздействия, разве не прочтут читатели между строк то, что я хотел сказать, разве не докопаются они до substantifique moelle, или соли, сути моих записей в рабочей тетради?

С раннего утра у меня была возможность спокойно посидеть, выводя ногтем получающиеся не самыми красивыми буквы. Я мог без помех со стороны предаваться письму. Каждый раз, когда мне приходит в голову какая-нибудь нужда, я собираюсь кликнуть своего верного слугу, но тут же спохватываюсь и вынужден проглотить свою просьбу. С острым чувством неловкости я прихожу к выводу, что в большей части кажущегося мне необходимым на самом деле потребности нет и, следовательно, я гонял Астера исключительно ради своих капризов и прихотей, коих у меня всегда в избытке. Я ворчал и привередничал, я требовал вещи, за которыми мне достаточно было протянуть руку. Теперь мне не к кому придираться, некого ставить на место, не на ком вымещать дурное настроение. Бог стукнул кулаком, и в моём непосредственном окружении образовалась пустота, которая будет отныне преследовать меня, где бы я ни находился и куда бы ни шёл. Поистине, вместо бывшего в моём распоряжении раба со мной рядом его противоположность, Антираб. Этот Антираб являет собой дыру, он глух и слеп, руки его не действуют, а ноги пригвождены к месту. Отныне я должен признать его, Антираба. Признать Астера я так и не удосужился.