Ганс Эйнсле - Я, Минос, царь Крита

— Она мне нравится и добра ко мне, — защищал я Гайю.

— Тогда спи с ней. Может быть, она уже много месяцев ждёт этого. Так есть и так будет всегда...

— Мы — люди, мы должны быть выше этого, наши помыслы должны быть благороднее.

— Вздор, — пьяно буркнул другой и протянул мне амфору. — Женщины только и думают, что о постели, так уж они устроены. Ты ещё ребёнок, многого не знаешь, но все мы подчиняемся законам природы.

— Я хочу любить! — с пафосом воскликнул я.

— И, — снова бросил этот человек, — залезть на самку. Так диктует природа, будь ты хоть жеребец, хоть бык, хоть человек.

— Должно же существовать нечто большее! Когда она прижимает меня к себе, обхватывает меня руками и ногами...

— Тогда ты должен дать ей то, что ей нужно, — промолвил кто-то.

Я пил и всё больше погружался в какой-то призрачный мир. Я вновь и вновь хватался за амфору, словно в ней было моё спасение, пил, и разговоры мужчин снова становились близки мне.

— Почти два года я провёл в Микенах, — сказал лжец.

— Там правит мой дядя, — вставил я с гордостью.

Никто не обратил на мои слова ни малейшего внимания.

— Пей, малыш, — напомнил лжец. — Ты, конечно, ещё веришь, что маленьких детей находят в капусте, что они, словно цветы, растут на лугах.

Он насторожился и испытующе взглянул на меня. По-видимому, он меня ни во что не ставил, поэтому не интересовался, кто я, а лишь заметил, что я ещё вряд ли знаю жизнь.

— У тебя уже есть подружка? — спросил тот, кто сидел рядом со мной.

Я кивнул — ведь Гайя и в самом деле была моей подружкой.

— Сколько раз ты уже успел с ней переспать? — добродушно поинтересовался он.

— Я пока не могу... — ответил я помедлив.

— В твоём возрасте я не упускал ни одной, что подворачивалась мне под руку, — ответил он почти по-братски.

— Тогда они лишаются своей чести, — пробормотал я самому себе.

— Ничего-то ты ещё не знаешь. Любая женщина хочет, чтобы её соблазнили. Если тебе это удастся, она будет любить тебя, будь ты хоть кривой, хоть горбатый. Всё прочее тогда не имеет для неё никакого значения.

— Пей! — сказал один из мужчин и протянул мне амфору.

Со мной происходили странные, почти загадочные вещи: чем больше я пил, тем быстрее кружились вокруг меня в танце обнажённые девушки, тянули мне свои губы и руки, предлагая своё тело так, словно были готовы на самые безрассудные поступки.

Я попытался встать, потому что земля начала ходить ходуном — я понимал, что Гайя будет теперь разыскивать меня, — зашатался и так, покачиваясь на нетвёрдых ногах и ощущая во всём теле бесконечную лёгкость, вышел в ночь.

Добравшись до своей комнаты, я разделся и улёгся спать. Я чувствовал такую усталость, словно таскал неподъёмные тяжести.

Спустя несколько секунд возле меня очутилась Гайя.

Неужели именно я раздел её?

Её тело дышало восхитительной прохладой, в то время как сам я горел. Я увлёк Гайю в свою постель — снилось мне всё это или происходило на самом деле? — прижал к себе, ощущая всем телом. Правда или нет, что я искал её губы и прижимал голову к её великолепным грудям?

Ночь была полна фантасмагорий и безумных видений. Наконец я услышал вдалеке грохот и гул, которые постепенно сменились жалобными стонами. Я беспокойно заметался, но потом снова впился в плечи и бёдра Гайи, целуя и лаская её, наслаждаясь блаженством, которое она мне дарила. Неужели это был сон?

Я очнулся оттого, что дом стонал и кряхтел. Затем заскрипела крыша, задрожала земля, и я услышал, как совсем рядом трещит дерево.

Неожиданно раздался грохот. Я почувствовал, что Гайя закрыла меня своим телом. И вдруг вскрикнула и захрипела.

Я обвил её руками, стремясь доказать, как сильно я её люблю, но тут раздался приближающийся шум возбуждённых человеческих голосов. Рядом, с ужасом глядя на меня, стояли Прокас и какой-то пожилой раб.

— Минос? — донёсся от окна чей-то голос.

Лишь теперь я почувствовал лежавшее поперёк меня сведённое судорогой тело Гайи.

Лампа озарила окружавшую меня тьму. Я увидел, что стена моей комнаты превратилась в груду развалин, крыша рухнула и одна балка раздробила спину Гайи.

В эту ночь в имении погибло семь человек, все они были погребены под рухнувшими стенами.

Наступила ночь. Во дворе, перед алтарём, на котором мы приносили жертву своим богам, лежало семь трупов. И среди них — Гайя.

У меня полились слёзы, но Прокас резко одёрнул:

— Афинянин никогда не плачет!

Во время траурной церемонии я не видел никого, кроме Гайи. Я гордился ею: её лицо выражало радость и сознание исполненного долга. Я знал, что Гайя была преданна мне до последней капли крови и бесконечно любила меня.

Почему ей воздают особые почести? Может быть, в благодарность за то, что ценой собственной жизни она спасла меня, сына царя?

Но как мог отблагодарить её я?

Служители отца привели жертвенное животное. Как и положено, бык был совершенно белым. Женщины уже успели вычистить и украсить животное, его рога были увиты гирляндами из цветов и покрыты позолотой.

Предварительную жертву принёс управляющий: вокруг алтаря обнесли воду и ячмень. Затем всю воду использовали, смачивая в ней руки и кропя вокруг, а зёрна ячменя рассеяли по ветру.

Пока быка готовили к закланию, зазвучали флейты. Стратос срезал с животного со лба шерсть и бросил в священный огонь. Затем раб одним ударом оглушил быка. Когда он рухнул наземь, его опять подняли на ноги и перерезали артерию, собрали льющуюся кровь в чашу и вылили её на алтарь.

Выпотрошив животное, с него содрали кожу. Кусок хвоста, предназначенный в жертву богам, как и обложенные жиром кости, сожгли на ступенях алтаря. Раздалось пение, и женщины подняли ритуальный плач, а мужчины продолжали повторять священные слова.

За поминальной трапезой ели не только жареное мясо быка, но и фрукты и мёд, ячмень и пирожки, запивая молоком, вином или маслом. Рабы принялись курить горящими листьями лавра, а управляющий под конец празднества зажёг фимиам [6] ...управляющий... зажёг фимиам. — Первоначально во время культовых действий греки использовали в качестве воскурений ароматические вещества, производимые их собственной землёй, — шишки пиний, листья лавра, смолы и миндальное масло. Фимиам (смола некоторых видов ладанного дерева, растущих в Аравии и Индии) добавился к ним лишь приблизительно с 500 г. до н. э. .

Пока все сидели и пили, я находился в другом мире, я принадлежал Гайе, целовал и ласкал её так, словно стремился многое наверстать.

Целыми днями я был словно больной, мало ел, всё время был погружен в свои мысли. Учителям, которые окружали меня с шестилетнего возраста, приходилось нелегко; когда они о чём-нибудь рассказывали, пытались объяснить мне значение цифр и знаков — я их не видел и не слышал.