Ганс Эйнсле - Я, Минос, царь Крита

В последний день моего пребывания в Фивах я пожелал посетить оставшуюся незаконченной гробницу архитектора, который создал для Хатшепсут чудесный храм. Мне показалось, что я вижу сон: я прочёл, что работы были прекращены на двадцать девятый день четвёртого месяца разлива Нила. На потолке гробницы была изображена карта неба. Созвездия были воспроизведены совершенно верно, особенно удивило меня точное воссоздание Сириуса.

Узнав, что я не египтянин, сторож объяснил мне, что в Египте вся жизнь, особенно сельскохозяйственные работы, зависит от Нила. Он разливается всегда в одно время. Один гениальный жрец, живший, вероятно, в Мемфисе, даже оставил для крестьян календарь, в котором восход Сириуса знаменует начало официального года и возвещает начало земледельческого цикла.

Чтобы я мог вернуться в Мемфис, фараон послал за мной быстроходный парусник.

Наступил месяц тоби — конец октября и начало ноября. Уровень воды в Ниле понизился, превышая обычный всего на полтора человеческих роста, и каждый день освобождал от разлившейся воды всё новые участки тяжёлой чёрной земли. Там, где вода отступила, тут же появлялся узкий деревянный плут, запряжённый парой волов. За ним шёл крестьянин, а следом — сеятель. Проваливаясь по щиколотку в ил, он разбрасывал семена пшеницы.

Настал последний день моего пребывания в Египте. Рабы уже привели в порядок мой багаж, а я отправился прощаться с фараоном, министрами и верховным жрецом.

Возвращаясь в свою резиденцию, я думал о Сарре. Она отправилась вызволять из тюрьмы старика иудея, посаженного за оскорбление верховного жреца. Я добился его прощения, пользуясь своим положением гостя фараона. Сарре давно пора уже было вернуться. Я спросил у одного раба, не видел ли он её. Тот почтительно ответил, что она недавно возвратилась вся в слезах и уединилась в своей комнате.

Я тут же направился к ней и замер в изумлении. Такой я её ещё ни разу не видел. Она лежала на полу, дрожа как в лихорадке, волосы её были в полном беспорядке, а руки бесцельно шарили по пёстрому ковру.

— Что случилось? — с тревогой спросил я.

— Я забрала иудея из тюрьмы и передала родственникам, поджидавшим его возле ворот. Когда я возвращалась назад, за мной увязался какой-то человек. Я испугалась и попыталась избавиться от преследователя: наняла комнату в первой попавшейся гостинице. Заперев за собой дверь, я прилегла немного отдышаться. Потом я решила вымыться. На маленьком столе я заметила кувшин с водой и таз для умывания. Едва я приступила к мытью, как дверь в мою комнату отворилась, хотя я её заперла, и появился мой преследователь. Я крикнула, чтобы он немедленно оставил мою комнату, но он не уходил. Он попробовал распустить руки, но я ударила его кулаком. Он был сильнее: перехватил мою руку, а другой рукой попытался схватить меня за грудь...

— Он обесчестил тебя? — сердито прервал я Сарру.

Она опять залилась слезами.

— Он решил, что уже овладел мною, но я в отчаянии ударила его в грудь кинжалом, с которым никогда не расстаюсь, — сказала она едва слышно, почти шёпотом.

— Правильно, — похвалил я.

— Ты только подумай, Минос, — продолжила она упавшим голосом, — я, рабыня, иудейка, возможно, убила свободного египтянина. Наверное, я навредила тебе...

— О чём ты говоришь! — возмутился я и немедленно отправился к министру.

Я рассказал ему об этом случае с Саррой и потребовал освободить её от наказания. После долгого молчания он ответил:

— Смысл всякого наказания, Минос, в том, чтобы люди уважали законы, так что оно имеет воспитательное значение. Что скажет мой народ, узнав, что какая-то критская рабыня безнаказанно убила египтянина? Конечно, ты наш гость, благородный Минос, но я тоже обязан уважать законы. А ты, царь, веришь в необходимость наказаний?

— Да.

— Рад слышать. Многие из ложно понятого милосердия полагают, что лучше простить и забыть. Когда говорят, что прощенье — божье дело, это означает, что только богам дано право прощать. А люди должны карать преступления для блага человечества. Вот подлинная справедливость и подлинная мораль. И не стоит забывать, — он внимательно посмотрел на меня, — что твоя рабыня — иудейка, а в их религии существует заповедь: «Око за око, зуб за зуб».

Я осторожно ответил:

— В Афинах у меня был учитель, с которым я нередко беседовал о необходимости законов и наказаний. Он считал, что нужно различать два вида преступлений — умышленное и неумышленное. Он утверждал — я долго не понимал этого, — что многие совершают предосудительные поступки неосознанно. Если это верно, значит, некоторые преступления совершаются в конечном счёте не по доброй воле.

— Твоя рабыня должна быть наказана за смерть человека.

— А разве этот человек не убил себя сам? — спросил я.

— Как тебя понимать?

— Тот, кто подвергает себя опасности, может от неё погибнуть. Не стоит нападать на женщину, ибо у неё может оказаться кинжал для самозащиты. Вор обязан иметь в виду, что встретит отпор. Он уподобляется человеку, который входит в клетку со змеями и рискует быть укушенным. Он и был укушен, — строго добавил я. Потом я посмотрел прямо в глаза министру: — Все мы должны судить по справедливости, а царь должен служить образцом справедливости. Я тоже человек и у себя на Крите совершаю регулярные паломничества в пещеру Ида. Я намерен издавать мудрые законы, — сказали, помолчав. — Когда-нибудь обо мне скажут, что я был справедлив. Пусть знает любой критянин, что я издаю лучшие законы. А в этой пещере я получаю важные импульсы.

— Лучшие законы... — повторил египтянин. — Что значит лучшие законы?

— Закон обязан защищать.

— От чего, от кого?

— Право — это защита одного человека от другого. Право признано стоять на страже морали. Возможно, оно выражает стремление к справедливости. Закон защищает право, однако не будь людей — многих людей, — образцово выполняющих требования законов, дело с законами обстояло бы не лучшим образом.

Вернувшись в свою резиденцию, я всё ещё кипел от гнева. Крепкое вино, которым меня угощал министр, сделало своё дело. Я улёгся на кровать и только закрыл глаза, как вдруг передо мной возникла очень юная прекрасная танцовщица. Вся её одежда состояла из тонкого, как паутина, покрывала и венчавшего лоб золотого обруча, который очень шёл ей.

— Кто ты? — спросил я, изумлённый её появлением в моей спальне, несмотря на множество рабов, охранявших дом.

— Я — жрица, и мне поручено служить тебе.

— Как ты собираешься это делать? Я устал и сильно раздосадован!

— Подойди сюда, сядь, — попросила она, подводя меня к креслу. — Я встану на цыпочки, чтобы быть выше твоего негодования. Этим покрывалом, которое я велела освятить, я прогоню от тебя духов гнева. Прочь! Прочь! — воскликнула она, принимаясь кружиться вокруг меня в танце. — Прочь! Прочь! — Она порхала возле меня не слишком близко и не слишком далеко. — Позволь моим рукам отогнать от твоего чела мрачные тучи, — шептала она, — а моим поцелуям — вернуть прежнюю ясность твоим глазам! Разве ты не слышишь, как бьётся моё сердце?