Аркадий Крупняков - Есть на Волге утес

— Пока вы спали, я кое-чем разжился, — сказал Илья, — Вот сюда, на большое место, — указал на корзину с сеном, — сядет молодой боярин. Ты, Савва, — за-мест кучера на козлы. Я сзади верхом для охраны. Сабля, боярин, тебе будет только мешать — отдай ее мне. Все одно владеть ты пока не умеешь.

— Уж больно жидковато, — Савва тряхнул экипаж.

— До Коломны хватит.

— А после? — спросила Аленка.

— В Коломне лошадей продадим, купим ладью с парусами и… ветер в спину. Там Москва-река в столицу-матушку на своей спине принесет. Какой дурак от Коломны по суху ходит. Ну, так как, поехали?

— Опохмелиться не мешало бы, — сказал Савва, почесав в виске.

— На пути кабаков немало.

Аленка передала Илейке пояс с саблей, села на телегу, спросила, вроде бы шутя;

— А ты с моей саблей да на моем коне не ускачешь?

— От твоих глаз ускачешь, — серьезно и вроде недовольно ответил Илейка. — Приковала ты меня, как цепями.

Выезжая со двора, Савва крикнул купцу:

— Прости, если что не так, хозяин.

— Бог простит.

Поели в кабаке у дороги, поехали дальше. Илейка скакал впереди. Савва дремал на козлах, запряженная лошадь бежала за всадником ходко. Илейка то и дело оглядывался, и у Аленки возникла смутная догадка, что она пришлась мужику по нраву. Не дай бог, полезет женихаться. Но потом успокоилась. Он не больно молодой, да и в Москве у каждого свое дело, разойдутся они по сторонам и не встретятся никогда. Успокоившись, задремала, свернувшись калачиком на душистом сене.

Проснулась от холода и сырости. Было темно, накрапывал дождь, по сторонам чернели высокие сосны и ели — ехали по лесу. Дорога чавкала грязью, от лошади валил пар. Савва шел рядом с козлами и ворчал:

— Сам мучится, скотину мучает, нас терзает. Скажи ему — ночевать пора.

К телеге подъехал Илейка.

— Может, и впрямь заночуем, Илья? — сказала Аленка, поежившись.

— Где? Сырь кругом, костра не распалить. Дождь ежли уймется — комары сожрут. А верст через пять деревня должна быть…

— Тогда коню дай передохнуть. Смотри, весь в мыле.

Дождь застучал по листьям бойчее. Аленка выскочила из плетенки, сунулась под широкую, разлапистую пихту, на сухой островок опавшей хвои. Рядом с ней примостился Савва. Илья спрыгнул с седла, отпустил коня на траву, потом бросил запряженной кобыле сена из плетенки и тоже полез под пихту.

— Говорил вам в кабаке — захватите чо-либо для сугреву, — упрекнул Савва, постукивая зубами. — Не послушались. Вот и томитесь от мокроты да холода.

— И еды бы надобно купить, — добавила Аленка.

— А кто вам не велел? — Илья поднял воротник чопана. — У меня денег три медные полушки осталось — все за эту таратайку отдал.

Пронзительный свист заглушил слова Ильи. Лес ожил, кругом затрещали сучья, и на дорогу выскочили здоровенные мужики с дубинками, ухватили лошадей под уздцы, окружили телегу. Подскочили четыре парня с копьями наперевес, заорали враз:

— Смерти али живота?!

Живота, живота, — сердито ответил Илья и, не вынимая сабли, раздвинул пихтовые лапы. Его сразу схватили, завернули руки за спину, вытянули саблю из ножен.

— Что же это вы, вши каленые, своих хватаете? Кто из вас атаман? Слово надо сказать.

— Ну, я атаман, — к Илье подошел широкоплечий, чуть сутуловатый человек без шапки.

— Отойдем в сторону. Слово тайное.

Атаман кивком головы приказал отпустить Илью, шагнул в сторону. Разбойники настороженно ждали.

— Эй, Федька!

— Тут я! — к атаману подскочил чернобородый горбун.

— Зови купцов в гости. Живых, не трогать. Делай.

Телегу вмиг подняли, вытащили из глубокой грязной колец на обочину дороги, лошадь повели под уздцы. Горбун тянул за повод коня Ильи. Окруженные разбойниками, Савва и Аленка двинулись по просеке. Атаман и Илья шагали сзади.

Дождь усилился еще больше, нависшие над узкой просекой ветви обдавали путников тучами брызг.

Наконец, вымокшие до нитки, они выбрались на берег речки. Берег был глинистый, крутой, и в нем, будто стрижиные гнезда, были вырыты землянки с узкими входами, завешенными либо рогожей, либо мешковиной. На поляне маячили и шалаши. Илья понял, что ватажники в землянках хоронятся в холод и непогодь, а при тепле спят в шалашах. За шалашами виднелись два сруба с плоскими крышами — один широкий, другой меньше. «Меньший для атамана, широкий для кашеварни», — догадался Илья. Атаман с Ильей молча пошли в меньший сруб, горбун отнял у Аленки пистоль:

— Далее поедешь — отдадим. А сейчас сушиться и спать. Ты, поп, пойдешь в мою нору, а парубок ваш заночует у кашеварки Насти.

— За что парня губишь, Федя? — крикнул щуплый разбойник и захохотал. — Она же его прибьет!

— Зубы, Теренька, не скаль — атаман велел.

Аленка догадалась — это Илья попросил поместить ее к Насте. Иначе ей одежды не высушить.

Внизу, на прибрежном песке, весело запылал костер. Подошла Настя, женщина лет тридцати, взяла Аленку за руку:

— Пойдем, женишок. Спасибо атаману: и обо мне, сирой вдовушке, позаботился.

В кашеварне пылал очаг, над огнем висел закопченный котел, дым расстилался под потолком, уползал под застрехами.

— Ну, девка, разболокайся, сушись. Да ты не оглядывайся— знаю я про тебя все. А я пойду, пришлых покормлю.

Настя ушла кормить разбойников. Аленка торопливо разделась, развесила у очага исподнее белье. К приходу Насти белье высохло, Аленка согрелась и сушила кафтан. После ужина кашеварка положила сена на нары, накрыла шубой, сказала: «Спи с богом», — и принялась готовить завтрак.

— Может, я помогу? — сказала Аленка. — Я всю дорогу спала — сон не идет ко мне.

— Помогай, коли так, — согласилась Настя. — Жерново покрути, мучицы сделай. Тяжко мне одной. Такую ораву дармоедов накормить надо. И поговорить по-бабьи не с кем.

— А мужики не помогают? — спросила Аленка, прокручивая жернова.

— Ну их, жеребцов. У них одно на уме…

— Силой тут тебя держат или как?

— Нуждой, — Настя залила воду в котел, присела рядом с Аленкой, принялась подсыпать зерно под камень. — Убежала я от барина в чужой придел, полюбила своего Петрушу, да и поженились мы с ним. А чтоб ты знала — беглую жонку закон велит вместе с мужем возвращать тому, у кого в крепостях она записана. Мы в крепость итти не захотели, вот и прибились к этой ватаге. А весной Петрушу убили. А мне одной куда деваться?

— Средь разбойников не худо?

— Да какие они разбойники?! Тоже от нужды да беды прячутся, себя кормят. Разве вот атаман… На его душе грех, он дьяка убил. Остальные — все оброчные мужики. И сбились они в ватагу потому, что жить стало невтерпеж. Сама посуди: деревенька наша малая, не более двадцати вытей [2] Выть — единица земельного обложения — 5 десятин. Десятина чуть больше гектара. земли. А оброк князь на нас наложил тяжкий — шестьдесят рублей с полусохи. Где мужику такую великую деньгу взять? Да только ли оброк. А подати? За суд, за ловчий путь, поборы для тиунов, проверчиков да доводчиков. Еще повинности идут: подводные, ямские деньги, стрелецкие деньги, мостовые, пожарные. Долги растут, правеж кажинную осень — ложись, мужик, под батоги. Оттого и бегут люди в лес. И опять же — не век в нетях ходить, надо куда-то приклоняться. В деревеньку свою хода нет, вот и скребут мои мужички в затылках. Ты думаешь, почему они вас не тронули? Сказал им твой брательник, что у него письмо от Стеньки Разина есть.