Младен Оляча - Козара

— Подъем, подъем…

Эй, подымайся… Слышишь?

— Подъем, подъем…

— Что ты меня будишь, туда тебя растуда!..

— В поход, в поход…

Они подымались, как из могилы, с мертвым взглядом, а он знал теперь, что вернулся на Козару из-за семьи, убедиться, не осталось ли кого. Бойцы могут собраться вместе и без него, если они тут есть; но если он останется без родителей и без детей — мука горькая…

— В колонну по одному… За мной…

Он снова шел впереди тяжелым шагом, подымаясь по склону холма, прочь от долины с черными стаями и невыносимым запахом мертвечины. Голод терзал его, ломала усталость; но он бывалый солдат, он одолеет усталость, и голод, и вшей, и грязь (сколько уж я не брился, мать моя!) и исходит Козару вдоль и поперек, заглянет во все лощины и овраги, лишь бы найти хоть кого-нибудь из своих.

— Что мы есть будем, командир? Где будем ночевать?

— Подожди! Увидим…

Может, мы идем навстречу засаде? Не подстерегают ли нас там, наверху?

Пусть! Одолеем и засаду.

Если раздастся хоть один выстрел, рота кинется врассыпную, и все побегут, как тогда, под Пекшеным Гаем. Страх вас расшатал. Идете вместе, а сами точно на ногах не стоите. Один выстрел из засады — и только пятки засверкают.

Не мели ерунду! Если рота разбежится, я один пойду искать своих. Или найду их, или погибну. Должен найти хотя бы Бошко, Новака, Даницу. Я пошел воевать, чтобы сохранить их, а не затем, чтобы потерять. Я не знаю, что такое революция. Того, что говорят комиссары, я большей частью не понимаю. Но знаю, за что воюю и зачем ношу винтовку. Я восстал против ворогов, чтобы или одолеть их, или погибнуть. Если не найду никого из своих — пусть знают, что новая пора настала: Лазар никому больше не будет прощать, а пленных живыми отпускать и не подумает. Будем резать друг друга до судного дня…

Уж не собрался ли ты в четники, Лазар?

К чертовой матери! И четников буду резать — я ведь и так уж их малую толику укокошил за Младена и за бойцов пролетарской роты, которых побили в Йошавице.

Тогда сбрей бородищу, Лазар! Если ты не четник, сбрей бороду!

Не лезь ты, слышишь? Как я обреюсь, коли нету ни бритвы, ни зеркала, ни мыла, ни воды. Обреюсь, если жив буду, как только станем на ночлег у ручья.

Обреет тебя пулемет из засады!

А у меня у самого десять пулеметов.

В самом деле, куда мы идем? Разве не все равно, куда пойти, где остановиться и на сколько задержаться?

Обыщем горы, думал он; вдоль и поперек, всю Козару, от Маслин-Баира до Мраковицы, от Медняка до Лисины и Войсковы и еще дальше, до Подградцев. Будем собирать своих братьев — бойцов, раненых, разных несчастных и безоружных, которые, может быть, спаслись, закопавшись в землю или попрятавшись в пещеры, на деревья, в заросли ежевики, йод кучи палого листа или в дупла…

Пойдем наверх, в горы. Наверху меньше смердит. Наверху наверняка нету трупов, потому что беженцы двигались по долинам, вдоль рек — вдоль Млечаницы, Моштаницы и Грачаницы. Пойдем наверх, к вершинам. Он поднял голову и сквозь ветки увидел в вышине стаю птиц; они вяло кружили в воздухе, а потом поворачивали в сторону долины (за добычей). Уходят — видно, наверху трупов нет. Он расстегнул ремень, сунул руку под куртку и начал чесаться, гонять вшей, нагло сновавших по телу, покрытому волдырями и расчесами.

Наверху устроим привал и переночуем, дальше идти нельзя, ноги отваливаются, помираю с голоду, мать честная… Он пытался понять, где он находится, что делает и чьи голоса слышит. Наконец понял, что ему говорят:

— Бери, бери, командир…

— Откуда у вас сливы?

— Нарвали в селе…

— До чего же хороши, братцы!

— Еще принесут… Послали две десятки по селам.

— Кто вам разрешил посылать бойцов без спросу?

— Ты, командир! Разве не помнишь?

— Я? Ты что, бредишь? Я такого приказа не давал.

— Давал, командир! Только не помнишь. Может, ты спал.

— Я спал?

— Хватит на сегодня, командир! Переночуем здесь.

Он говорил с Баялицей, комиссаром, которого мог бы поднять одной рукой. Но странно, в эту минуту Лазар стеснялся и побаивался Баялицы, хоть тот был щуплее, ниже и неказистее его. Откуда у него, ледащего, такая сила? Точно и не шел, и не голодал, и страху не видал, точно все ночи спал на мягком сене и чистых простынях! Или он притворяться мастер, или в самом деле выносливее его, Лазара, о чьей силе по отряду сказки ходили.

Годы это, подумал он. Я вдвое старше его, в отцы ему гожусь. Бессонница меня ухайдакала. Надо спать, спать, спать. Он назначил караульных, выбрал места для часовых, разослал патрули и только тогда увидел, что рота не отдалилась и на сотню метров от Млечаницы и стоит в низине, на поляне под соснами, а снизу слышится журчание воды по камням.

Дальше мы идти не можем и не пойдем. Он повалился на постель из веток, которую приготовил ему малый. Повалился и в тот же миг захрапел; он слышал голоса, и не мог проснуться, и не хотел вставать до самого утра, хотя его и пробовали поднять.

Утром он встал, съел пригоршню слив, но голода этим не заглушил. Только сейчас он почувствовал, насколько проголодался и как сводит кишки. С каким наслаждением умял бы он сейчас краюху хлеба, или кусок мяса, или пирога с горячей похлебкой. Но ни хлеба, ни мяса, ни пирога не было. Не было даже слив. Ту пригоршню сберег для него малый, чтобы утром похвалиться, как он заботится о командире, о своем дяде, в то время как другие старались урвать как можно больше для себя.

— Дядя, дядя, потише маленько… — услышал Лазар голос малого.

Они спускались по склону, раздвигая ветки, подминая папоротник, Лазар впереди, а малый за ним. Бойцы равнодушно поглядывали на них; одни сидели, клюя носом и поминутно засыпая, другие храпели на траве, третьи давили вшей. А Лазар хотел поднять их в поход как можно скорее.

Он заметил шалаш из веток, побывавший под дождем. Колья, на которых он держался, покосились, часть крыши из увядших веток провалилась, некоторые ветки свисали до самой земли. У входа в шалаш чернел очаг с угасшими углями, обгорелыми пнями и колодами. Судя по пеплу, развеянному вокруг, огонь был погашен давно. Лазар увидел и два вывернутых кола с котелком на перекладине, закопченное дно которого выделялось на зелени веток…

— Подъем! Выступаем! — скомандовал Лазар, и бойцы потянулись один за другим вверх по склону, трудным, медленным шагом изголодавшихся людей.

В гору шли долго, хватаясь за ветки деревьев, за корни, за траву. Двигались медленно, как на похоронах, понурые и безмолвные от усталости, страха, голода. Мучимые неизвестностью, они все же шли, хоть и тяжело, хоть и сломленно, хоть и голодно и безнадежно. Взбирались по склону среди темно-зеленых стволов и крон и были счастливы, что по крайней мере не чувствуют вчерашнего смрада. Нет смрада. Лес его поглотил. И можно продолжать мучительный, горький и полный неизвестности путь, подтягивая ремни, чтобы утихомирить голодный желудок, вздыхая о хлебе, о сне, о воде, о семьях, о том, что имели и потеряли, может быть, безвозвратно.