Младен Оляча - Козара

— А ты смотрел да, поди-ка, радовался? Любо тебе было, что подорвали усташей? — со злорадством выпытывал Муяга.

— Побойся бога… К чему же мне было радоваться? Вот и святой отец скажет, что я за человек. Он знает…

— Михайло наш и душой и телом, — пробормотал святой отец. Он не смотрел на своих собеседников, а разглядывал белую хату под красной крышей, стоявшую на склоне горы. Там скрывался Шоша. Там его прятали, кормили, заботились о нем. Этот дом надо уничтожить.

— Михайло, ты слышишь стрельбу? За каждую пулю, посланную в нас, мы сожжем по одному дому и снесем по голове. Иначе их не усмирить. Ты готов к этому, Михайло?

— Я сделаю все, что вы прикажете, — сказал Михайло. Кровь отхлынула у него с лица, и щеки стали белыми. Настало время, когда человеческую голову стали ценить меньше тыквы, вздохнул про себя Михайло и отвел взгляд.

— А твой дом далеко отсюда?

— Мой дом? — удивился Михайло. — Нет у меня больше дома. Сожгли его.

— Когда?

— После восстания. Его сожгли усташи, не знали, что он мой, да и не спрашивали чей. И мать мою схватили, только ей удалось вырваться, все ноги разбила в кровь, пока пробиралась по этим кручам, а дядю Драгана убили прямо на пороге дома…

— Он был предатель?

— Да нет. Вышел встречать солдат и заговорил с ними по-немецки, потому что во время первой войны служил в австрийской армии и воевал в Галиции и на Карпатах. По-немецки говорил хорошо, но и его убили.

— Жалко небось тебе дядю-то?

— Что поделаешь, — говорит Михайло. — Значит, уж так ему на роду написано.

— А тебе что написано? — пристает к юноше Муяга, прямо поедом его ест.

— Я почем знаю? — отвечает Михайло.

— Побожись, Михайло, и скажи по правде — предашь ты нас, если партизаны тебе все простят и пообещают награду?

— Побойся бога! Как я могу предать людей, которые меня так хорошо приняли и спасли от смерти? Партизаны меня уже приговорили за то, что я переменил веру, и только и ждут случая, чтобы со мной рассчитаться, как рассчитались они с учителем Татомиром за то, что он в католики подался. Его самолично убил Лазар Бабич, он и за мной охотился, спрашивал у матери, где я, предателем называл. Даже грозил прирезать меня, мать прибежала в лес, разыскала нас и все это мне рассказала, а потом сама велела перейти к усташам. Разве я могу вас предать?

— Не предашь, — говорит фра-Августин. — Но ты должен ежедневно и ежечасно доказывать, что наш и только наш, потому что всегда найдутся люди, которые будут сомневаться в тебе, и их сомнения вполне можно оправдать. Ты ведь раньше исповедовал православную веру, а мы не можем доверять представителям греко-православной церкви. Поэтому не удивляйся, если люди будут приставать к тебе с вопросами, даже если станут придираться и оскорблять, если обидят тебя, ибо многие сомневаются в истинности твоих католических и усташcких убеждений. Что касается меня, пусть это слышит и Муяга — я абсолютно уверен, что в этом отряде нет лучшего усташа, чем Михайло.

— Для меня без усташей жизни нет, — говорит Михайло.

— Посмотрим на тебя сегодня в деле, — цедит Муяга.

— Посмотрим, — говорит и фра-Августин, — сегодня во время наступления Михайло потягается с Асимом Рассыльным и Мате Разносчиком. Ты согласен потягаться с ними, Михайло?

— Согласен, — говорит Михайло.

— С ними плевое дело, — творит Муяга. — Асим слабак, а Мате калека. Ежели ты и взаправду усташ, попробуй потягаться со мной: ей-богу, нет руки, чтоб умела быстрее жечь и верней бить. Таков уж Муяга.

— Это всем известно, — улыбается фра-Августин. — А вот и Асим. За отечество, Асим!

— Всегда готовы! — восклицает Асим.

— Что это Мате отстает?

— Он всегда так ходит, плетется, как недорезанная овца, — Асим грызет стебелек клевера. — Ищу клевер с четырьмя листочками. Никак не найду, а меня просто заело… Ищу его, святой отец, целое утро, потому что клевер с четырьмя листочками приносит счастье.

— Ты и так счастлив, Асим. Разве нет?

— Счастье, святой отец, что рассохшийся бочонок: сверху вливаешь, снизу выливается и никогда не бывает полным.

— Ты в Риме был, Асим. Чего тебе еще надо?

— В Риме я был, это правда, когда Дидо Кватерник показывал нас папе, и благодарю бога, потому что не будь вас, я бы и по сей день голодал, как голодал всю свою жизнь. Намучился, братцы мои, как скотина, дети один за другим, а жалованье крохотное, как пуговка…

— Теперь тебе неплохо живется, — говорит фра-Августин. — Мы дали тебе и одежду, и обувь, и новую квартиру.

— Все получил, — говорит Асим Рассыльный. — Получил по списку все сполна, что мне, как усташу, полагается, и Рим видел, когда возил нас Дидо к святейшему папе. За все это мне надо благодарить вас, преподобие. Потому что, если бы не вы, Асим и ныне ходил бы с голой задницей и остался бы тем, чем был: босяком, мимо которого люди проходят, как мимо…

— Спой-ка лучше, Асим, эту твою песню про ножичек…

Кисло улыбнувшись, Асим Рассыльный безголосо затянул, завыл, словно собака:

Асим поет, а фра-Августин спрашивает:

— А скажи, сын мой, сколько сербов ты сам зарезал? Сотня будет?

— Какая там сотня! — возмущается Асим. — Сотню я только в Баичевых ямах прикончил.

— А кто больше, ты или Мате?

— Клянусь аллахом, что я, — Асиму очень хочется, чтобы ему поверили. — Куда Мате против меня: пока он одного подобьет, я тем временем пару свалю. Не хвастаюсь, аллах свидетель.

— А что ты сделал с Рафаэлем?

— Да отдубасил его малость, но не убил. Если б он мне попался под руку сразу, когда я сошел с карусели, прирезал бы на месте, как цыпленка, а после я уже поохладел и только надавал ему по башке, по спине, по заду. Пусть проходимец навсегда запомнит: нечего о своей шкуре думать, если на карусели полно людей, да еще и дети.

— А кто из вас больше перепугался, ты или Мате?

— Да обоим паршиво было, клянусь аллахом. Да вот и Мате. Пусть сам скажет.

— Мате, струхнул-таки вчера на карусели?

— Черта лысого, — говорит Мате. — Нисколько.

— Разве ты не кричал?

— Нет, — говорит важно Мате. — Никому я не кричал.

Мне только надоело крутиться на этой вертушке. Думал, обалдею.

— А самолета не испугался?

— Клянусь хлебом насущным, нет, — стоял на своем Мате. — Это вонючки, а не самолеты. Вот немецкие «щуки» — это самолеты. Трах! Трах! Это настоящие самолеты.

— Мате, а почему тебя зовут Разносчик?

— Потому что я всю жизнь носил на шее лоток с товаром. И отец мой этим же промышлял.

— Нелегко тебе хлеб доставался?

— Ой как нелегко, святой отец. Не дай вам бог испытать: целый день таскаешься с этой тяжестью, ремни впиваются в тело, вены набухнут так, что кажется, вот-вот кровь хлынет, а никто не хочет даже взглянуть, не то чтобы купить что-нибудь и бросить пару грошей. Прижмешься к стене на вокзале и стоишь часами и в холод и в стужу. Бывало, снег валит, а ноги как чужие, отваливаются, кости ломит, плечи свело. Сущая каторга.