Георгий Халилецкий - Морские повести

И у каждого корабля есть своя любимая киногероиня, а то и две сразу. На «Баклане» это была хорошенькая веселая девушка из «Карнавальной ночи»; ей-то Малахов и послал весной прошлого года письмо.

При первых же его словах Катя насторожилась.

— Но я же ничего особенного не писал, — пытался оправдаться Малахов. — Ну сама понимаешь, что в таких случаях пишут: «Мне очень понравилась ваша игра…», «Все матросы шлют вам боевой привет…», «Будьте здоровы, ваш Малахов». И все!

Ах, если бы он не произносил этого коротенького словечка «ваш». После него у Кати мелко-мелко задрожали губы, и она но захотела посчитаться даже с тем, что ведь письмо-то он посылал, когда с ней, с Катей, еще не был знаком. И что киноактриса ему все равно же не ответила — мало ли таких Малаховых по белу свету!

Нет, ничего не помогло. Швырнув его букет, она в тот вечер убежала, даже не простившись; а на следующий день «Баклан» вышел в море с этой картошкой.

Вот — тоже дело с Катей было связано — ему б тогда впору было обидеться, а он же — ничего!..

Вскоре после того как они познакомились, Малахов не без гордости рассказал, что корабль, на котором он служит, называется «Бакланом». Ничего другого он, конечно, не разглашал, а в этом ведь нет секрета: он же не дурной, понимает, о чем можно, а о чем нельзя. Ему нравилось самое слово: «бак-лан». И он ожидал, что Катя восторженно всплеснет руками, как это она умеет делать, и скажет: «Ах, какое красивое название!» Но она звонко расхохоталась.

— Это что, — давясь смехом, спросила она, — это та старая лайба, что всегда около мыса Бурунного отстаивается? Я же еще в школу ходила — у нас была такая песенка:

Ох, уж эти девчонки портовых городов! Не простил бы ей Малахов ни «лайбы», ни песенки, поднялся бы гордый и оскорбленный: ищите себе знакомых с крейсеров или хоть даже с линкоров!.. Но у Кати была такая простодушная улыбка, и такие — когда она улыбалась — появлялись на щеках ямочки, и так она припадала к плечу Малахова, счастливо закрыв глаза, — что тот скрепя сердце поступился своей флотской гордостью.

Впрочем, к концу вечера Катя сказала, что, пожалуй, это действительно звучит поэтично: «Бак-лан». Равновесие было восстановлено.

И вот теперь эта «Пять минут, пять минут» перевернула ему, Малахову, всю его жизнь. Минут сорок назад в каюту забегал капитан медицинской службы. Чем-то озабоченный, он торопливо рылся в санитарной сумке и все в нее что-то запихивал.

— …Доктор, можно обратиться? — нерешительно произнес Малахов.

— Да, — фельдшеру было некогда, он то и дело поглядывал на часы и отозвался, не поворачивая головы: — Да, я слушаю. — И это было, пожалуй, к лучшему — то, что он не повернул головы: по крайней мере, он не увидел, как Малахов теребит обожженными пальцами развязавшийся кончик бинта.

— Скажите, только по-честному… Я, когда выздоровлю… изуродованным останусь, да?

— Ах, вот что тебя беспокоит, — усмехнулся фельдшер. — «Грицо, дай мени зерцало, бо мени краще стало»? — Он пытался застегнуть сумку, но ремни не сходились. — А командир тревожится: «Как там наш Малахов?..»

— Нет, правда? — радостно воскликнул Малахов.

— Ничего себе — вопрос офицеру!..

Малахов торопливо поднялся — помочь капитану справиться с этой сумкой — и вскрикнул от боли. Он скрежетнул зубами, когда взглянул на свои распухшие, темно-коричневые беспомощные пальцы.

— Что, больно? — с тревогой воскликнул Остапенко. — От же дурень, ей-богу!

Малахов отрицательно покачал головой: нет, нисколечко не больно.

— Не-е-ет, брат Малахов. — Остапенко снова занялся сумкой и от усердия прикусил губу. — Я так думаю: ты под счастливой звездой родился, не иначе… Так себя ухитрился испечь — страшное дело! А лицо почти не пострадало. Снимем повязки — еще красивей будешь…

И так уж, видно, устроен человек: вот ведь и не понять, всерьез говорит капитан или шутит, успокаивая, а Малахову делается сразу вроде бы легче. Ах, Катя, Катя, что ты сделала с человеком…

— А как же, — весело, после молчания, скорее, самому себе, чем капитану, отвечает Малахов. — Это верно, я… под счастливой.

Захватив сумку, фельдшер убегает, бросив на прощание шутливое:

— Гляди тут, не балуйся спичками!..

Покурить бы и верно не мешало. Ну да ведь в каюте, наверное, не курят. Да и залезть в карман брюк, где лежит пачка «Беломора», Малахов не может, и только из-за этого у него впервые навертываются слезы. Нет, лучше уж тогда сидеть и просто думать.

«И откуда у моря такая силища? — удивленно размышляет он. — Ревет и ревет!.. Вот бы запрячь море — никаких тебе Иркутских или там Красноярских ГЭС не нужно было бы…» Четвертый год он служит на флоте, а все не перестает удивляться, наблюдая море: оно, верно, совсем как живое. И в разное время у него настроение разное — совсем как у человека.

С палубы до Малахова доносятся слова боцманской команды: «С правого борта… на катер!» И немного погодя: «Отва-али-вай!..» Слова эти тут же тонут в жестяном грохоте ветра, но Малахов успевает удивиться: кого ж это и куда послали в такую страшную непогодь?..

Он все силится что-то вспомнить, что-то очень важное, а вот что? Ах да: вернемся в базу — надо будет устроить Климачкова в боксерскую школу. Куда ж это годится: здоровый, крепкий парень, а неуклюж и робок, как девчонка. А ведь из него, пожалуй, вышел бы неплохой боксер, у него плотное тело, в тугих мышцах…

Он закрывает глаза и видит: идут они вдвоем с Катей по центральной улице в Костроме, и девушка все удивляется: «Ах, какие у вас тут зеленые улицы!» — «А как же, — снисходительно соглашается Малахов. — Ты еще нашей Волги не видела, погоди — я тебе Волгу покажу…»

Сам того не замечая, он засыпает. Что ему до того, что каюта ходит ходуном и что пустой ребристый стакан, соскользнув со стола, с грохотом бегает по палубе, будто живой, — из угла в угол.

Малахов крепко спит.

Спит ночной город у моря.

Уснули трамваи под каменным сводом депо, прижав, как руки, свои дуги. Им рано выходить на работу, и короток их сон. Уснули автобусы в темных гаражах — им выходить на работу еще раньше. Уснули простуженные портовые катера.

Спят усталые люди в домах, и в спальни заходят на цыпочках сны…

Даже волны в просторной бухте и те словно тоже уснули. Заслоненные рукой широкого мыса, отгороженные ближними и дальними островами, они здесь почти не чувствуют шторма; лишь тихо и мерно покачиваются, то натягивая, то отпуская тяжелые якорные цепи, огромные махины стальных кораблей. Спит город в июньской ночи.

И никому в нем нет дела, что где-то в слепой и качающейся тьме нетерпеливо приглядывается к цепочке далеких береговых огоньков Озерновской базы маленький кораблик «Баклан».