Алексей Шишов - Унгерн. Демон монгольских степей

ыл день 22 августа 1921 года...

Внезапно всех охватил страх. Шум борьбы разом прекратился, и стало до боли в ушах тихо. Сквозь распахнутые решетчатые двери юрты было слышно, как над холмом где-то в безоблачной синеве знойного неба заливается степная пичуга. Вдруг за войлочной стенкой юрты заржал конь, отчего вооружённые люди, все, как один, одетые в цветастые шёлковые халаты, встрепенулись.

Как по мановению чьей-то руки монголы изогнулись в земном поклоне и, не глядя на лежащего перед ними связанного волосяными верёвками человека, осторожно пятясь, выползли из юрты. За её стенами они словно опомнились и бросились, скользя и падая на мокрой от утренней росы траве, вниз по склону холма. Там стояли их осёдланные, ни кем не охраняемые кони.

Вскакивая на степных иноходцев, монголы в трепете оглядывались на вершину холма, где стояла одинокая белая юрта с одиноким конём. Оказавшись в седле, всадники, пригнувшись, погнали коней на восток, стремясь уйти поскорее и подальше от этого страшного для них места. И от этого ужасного для них человека, за которого они только что подняли руку, набросившись на спящего всем скопом и связав его в считанные секунды.

Этим человеком, одним своим видом нагонявшим необъяснимый страх на обитателей монгольских степей, был не кто иной, как сам барон Унгерн. Вошедший в историю как демон монгольских степей. Прозванный соратниками по Белому Делу ещё при жизни императором азиатской пустыни.

Роман Фёдорович Унгерн-Штернберг был ещё и родовитым немецким бароном, монгольским князем («цин-ваном» - правителем), генералом белой колчаковской, вернее - семёновской армии, мужем китайской - маньчжурской принцессы, дочери «сановника династической крови», восходящей к императорской династии Цинь.

Монголы по всей степи почитали одержимого «белого» князя. Они называли его не иначе как Богом Войны, то есть Цаган-Вурханом. Величайшим грехом для них являлось пролитие крови этого человека.

Страх владел людьми, только что сотворившими злое предательство по отношению к обожествлённому ими человеку, их военачальнику. Барон был сражён тем, что изменили не кто иной из его разноплеменного и разношёрстного войска, как монголы из лично преданного конного дивизиона цэриков-телохранителей под командой князя Сундуй-гуна. Степные воины «без страха и упрёка», которые ещё вчера безропотно повиновались только одному движению его указательного пальца.

Монголы изо всех сил нахлёстывали своих коней, которые в беге словно стлались по земле. Паническая спешка всадников была понятна только им одним: они боялись, что дух Бога Войны, их Цаган-Бурхана вот-вот понесётся за беглецами в погоню, оглашая воинственными воплями степь и небо.

Унгерну вдруг захотелось привычным для окружающих громовым голосом матерно выругаться, чтобы «облегчить» душу. Но из его запёкшихся губ шёпотом вырвалось одно-единственное презрительное слово:

— Азиаты.

После перенесённого потрясения от измены тело; хранителей, барон пришёл в себя не сразу. За белоснежной стенкой юрты вновь заржал верный конь, так любимый бароном. Унгерн встрепенулся и вновь попытался освободиться от волосяных верёвок, которыми монголы связали его руки и ноги. Подумал вслух:

— Постарались на совесть, мои азиаты. Связали как жертвенного барана.

Поняв всю бесплодность попыток разорвать верёвки, барон повёл глазами по юрте. Но почерневший от копоти казан стоял над давно погасшими угольками. Сабля с георгиевским темляком висела на одном из столбов. Она была в ножнах. И до неё лежащему на земле связанному человеку было не дотянуться:

— Не скинуть её с гвоздя. Напрасно всё это. Если скинешь, то не вынешь.

Унгерн всё же, изворачиваясь ужом по ковру, подполз, вернее — подкатился к столбу... Поднимая раз за разом вверх ноги, он пытался сбросить саблю вниз. Но всё было тщетно.

— Азиаты. Из-за них придётся покориться судьбе. Но если вырвусь из пут, этих негодяев будут разыскивать по всей степи. Карать пойманных стану только лично. Никаких палачей!..

Барон затих, собираясь с силами и мыслями. Но слова гнева рвались наружу. Ещё долго из юрты доносились яростные хриплые выкрики:

— Как посмели предать своего военного вождя!

— Страх передо мной забыли, степняки!

— Вы ещё попомните барона Унгерна фон Штернберга!

— Я вам всем, изменники, покажу, каким может быть эстляндский рыцарь!

— Азиаты!

— Злодеи!..

Однако этих слов демона монгольских степей никто не слышал. Да и не мог услышать. Только белой масти конь вострил уши на каждый выкрик, доносившийся из юрты. Прошло какое-то время, и хриплые крики стали всё тише и реже. А потом совсем прекратились.

Окажись здесь человек, посвящённый в случившееся, он мог бы без особых трудов понять: Унгерн «отдавал» себя па волю «его величества случая». Он верил в него, имея в жизни немало счастливых случаев, о которых всегда вспоминал. Только для себя, но не для окружавших его людей. Для них он любил оставаться человеком-легендой...

Судьба действительно не обделила «злодейски» преданного телохранителями-монголами самозваного степного правителя. Она послала к нему десяток всадников, зорко и настороженно оглядывавших по пути с высоток незнакомую, поросшую пожелтевшей травой степь. Но не соратников, белых. И даже не случайных монгольских пастухов. А врагов, красных.

Врагов непримиримых к личности барона Унгерна, известного по всему опустошённому Гражданской войной Забайкалью «белого гада». Кровавого барона из стана самого атамана Семёнова, укрывшегося сейчас в Маньчжурии.

Одинокую белую юрту на вершине пологого холма конный разъезд из партизанского отряда бывшего штабс-капитана старой армии и полного кавалера четырёх Георгиевских крестов за мировую войну Петра Щетинкина заметил издали, продвигаясь вперёд по широкой долине. Это были кавалеристы из 35-го полка, человек двадцать. Всадники, придерживая уставших от долгого пробега коней, пристально рассматривали увиденное издали:

— Не пастушья юрта-то. Белым войлоком крыта.

— И конь не монгольский. Наш конёк, российский. По виду явно казачий.

— Странно, однако. Людей не видно.

— И дымка не видно.

— Может, заприметили нас да и ушли подальше.

— Как ушли? Бросив такого коня?

— Действительно, такого не кинешь в степи на съедение волкам...