Вячеслав Усов - Цари и скитальцы

Кмита внимательно взглянул в лицо Неупокою и догадался, что тот читал послание князя Курбского с этими словами. Оно было доступно в России далеко не всем.

Некстати вмешался Полубенский:

— Али посланник Фёдор Елизарович шпионством занимается?

Неупокой изобразил обиду:

— Посланник государев шпионством никак не занимается! Литовцы от нашего приходу будут иметь один прибыток. А что ваши люди язык не держат, так про таких у вас в Уставе сказано: горлом мают караны быти!

— Так не укажет ли нам любезный пан то горло? Мы не забудем услуги.

Крючок был наживлён. Кто его схватит? Кмита был опытен и осторожен, он вовсе не собирался верить Неупокою на слово. Он помнил, как литовская разведка провоцировала московитов на расправу со своими. У князя Полубенского доверчиво горели пьяные глаза.

— Кажи мне горло, пан Неупокой!

— Тебе до него не добраться, твоя милость. Но придёт время, и доберёшься. Однако, не хотят ли милостивые паны, чтобы я сам стал тем горлом?

Кмита кивнул: так дела не вершатся. Московит предлагал торг. Они вернулись к столу, и по тому, как потчевал Неупокоя шляхтич Голубь, стало понятно, с кем ему придётся торговать. Но не сегодня: Филон Семёнович щедро налил вина, пирование пошло всерьёз.

Наутро, осадив похмелье, Неупокой выехал из замка. Хозяин провожал его до ворот. Князь Полубенский спал вглухую. На снежную дорогу, едва притоптанную крестьянскими кобылками, за Дуплевым выехал один Голубь.

У поворота, где они должны были расстаться, Неупокой сказал:

— Вот тебе верный залог, пан: имя тому горлу — Крыштоф. О прочем — после. Скажи князю Александру, что московиты щедрей в торговле, нежли он думает. Пана Филона мешать сюда не надо бы... Прощай.

Так началась игра московской тайной службы именем и жизнью Крыштофа Граевского.

Граевский был польским шляхтичем и представлял сильную группу в Кракове, желавшую вынснить, не предложит ли Иван Васильевич условия более выгодные, чем Эрнест Австрийский. Вообще поляки были хуже литовцев осведомлены о Московии.

Крыштоф Граевский, может быть, и не был прямо послан с секретной миссией в Москву. Верней всего, поляки, опасавшиеся огласки, предложили ему действовать на свой страх. Кое-какие деньги были собраны по подписному листу, но он ими не слишком умно распорядился. Тогда-то он и вышел на некоего мещанина и торгаша Антония Смита, или Антоний вышел на Граевского.

Прошлое виленского мещанина Смита весьма темно. Он часто ездил в Московию по делам. Был ли он взят однажды в подвал Умного или его торговля была поставлена в зависимость от службы в русской разведке, неизвестно. Известно только, что Антоний руководил Граевским в Вильно.

Как позже заявил Граевский на допросе, Смит посоветовал ему взять в долг рубины у одного еврея, родом из Кракова. Потом-де он продаст их в Москве за десять тысяч злотых, получив сказочную прибыль. Осталось непонятным, какое обеспечение мог дать Граевский еврею под рубины. По-видимому, гарантии дал Смит, если еврей сам не был связан с московитами.

Крыштоф поехал в Торн. Еврей с рубинами появился и исчез. Вместо него Граевского связали с неким Ицком. служившим воеводе Сандомирскому. Ицек посоветовал вместо рубинов отвезти в Москву пленного московита Данилу Левшина. Тот был «подарен воеводе королём», и воевода готов был отпустить его за выкуп. По некоторым намёкам Неупокой догадывался, что Левшин был взят под стражу вместе с другими московскими лазутчиками после бегства князя Курбского в Литву. Был он в подсобниках, как говорили тогда — «молодым человеком», улик против него не оказалось, и его просто отдали на попечение — бережение — Яну Костке, Сандомирскому воеводе.

Деньги опять нашлись. Левшин был отдан Граевскому с тем, чтобы сам Крыштоф получил за него выкуп у московитов и взял себе. Кто рассчитался с Яном Костной?

Крыштоф Граевский получил бумагу, что с ним отпущен за границу выкупленный пленный. Права на выезд самого Граевского бумага не давала. Антоний Смит повёз Данилу в Вильно, помог Граевскому купить сукно — ценимую в России лятчину, и проводил до Дисны, замка на берегу Двины.

Через еврея Нахима Длугача Граевскому устроили квитанцию на проезд в пограничный город. Затем, уплатив пошлину, он получил другую квитанцию — на провоз за границу сукна. Первая квитанция, сработавшая в пограничном городке, была уничтожена, а документ на сукно остался. Таким образом, в Умаче пограничникам были предъявлены: грамота воеводы Яна Костки об отпуске Данилы и квитанция об уплате пошлин. Выходило, что и Данилу Левшина, и сопровождавшего его шляхтича-торгаша можно пропустить. Кто-то ещё наверняка подмазал пограничников. Умач остался позади.

Отсюда открывался путь на Полоцк, где Левшина с Граевским поджидали люди Колычева. Поездка Крыштофа могла остаться незамеченной, если бы русские этого хотели.

После отправки Граевского в Москву Антоний Смит поступал в распоряжение Неупокоя. Он должен был сообщить, когда посланец польской шляхты окажется в безопасности. Затем он станет служить Неупокою проводником в чужом мире литовского мелкопоместного дворянства. В Литве заваривались сеймики, собрания поветовой шляхты перед елекционным сеймом в Стенжице. Здесь вырабатывались наставления делегатам... Явление князя Полубенского одушевило Неупокоя: он почуял добычу покрупнее какого-нибудь спившегося шляхтича, готового за копу грошей служить кому угодно.

Пошёл декабрь. Погода портилась, вода в Оршице пошумливала холодно, несла шугу. Скоро замёрзнет последний перекат перед Днепром. С Днепра наваливался ветер, загонял дым в трубу очага, устроенного наподобие камина. По вечерам Неупокою и Митьке Крице становилось тускло от вынужденного безделья, ожидания, чуждого окружения.

От скуки Митька умел надолго засыпать. Наверное, он видел бесконечные цветные сны. Неупокоя мучила бессонница. Перед отъездом он не сумел увидеться ни с Дунюшкой, ни с Ксюшей — они медленно выбирались из своего имения в Шелони. Не из-за этого ли Неупокой ещё в дороге почувствовал тревогу за них, опасение, что больше им не свидеться.

В один из декабрьских вечеров удары града по слюде и живой скулёж ветра в трубах были, словно гвоздём, пробиты условным стуком. Крица, продрав глаза, не сразу запалил огарок. Антоний Смит сбросил мокрые сапоги и, уголком рта ловко задув огонь, прошёл в горницу. Они с Неупокоем увиделись впервые.

— Пан московит не купит у мене колечко?

— Что ж, коли с алым яхонтом...

— Прошу. — Антоний надел на палец Неупокоя перстень с рубином и дважды повернул его. Это был знак, что человек — от Колычева. — Чем я могу служить милостивому пану?

С вкрадчивой живостью бродяги-торгаша он сразу расположил к себе Неупокоя. Дуплев сознавал, что перед ним изменник, выше всего ценивший право торговать. И вот — его не корчило от отвращения. Не потому ли, что Антоний, в сущности, не изменял: у него не было родины, кроме опасных и завлекательных дорог торговли, он ничего родного не бросал и не ломал в себе, переезжая из страны в страну. Он сказал, выпив горячего вина: