Вячеслав Усов - Цари и скитальцы

Уния закрыла перед князьями двери Сената — они уравнивались в правах не с панами радными, а со шляхтой. Князь Курбский ответил тем, что не впускал врядника в свой замок, но не все смели поступать, как он. Несмеющие затаили зло на Унию, на Краков. Неупокой раздумывал над тем, как зарождается и из чего слагается предательство. Капли обиды на короля и панов радных; жизнь не по средствам; оглядка на начальство, которое само не ведает, куда идёт страна; страх не за собственную жизнь, а за имущество и судьбу семьи; привычка к жестокости, уверенность, что и другие вероломны и жестоки, — князь Полубенский знал, что государь, став королём, сумеет свести с ним счёты за Изборск. А может быть, сильней всего — то знание, которое доступно только людям, близким к власти и лучше обывателя понимающим её глубинную преступность, неприменимость к ней моральных норм.

Полубенскому угодно было называть переговоры — чтобы не сказать сговор — с Ельчаниновым «приятельством». Неупокой не делал из него особой тайны, слухи дошли до Кмиты. Тот, наученный прошлогодним опытом, ни до каких приятельств не опускался. Филон Семёнович не принимал самой возможности избрания московита в короли. Он лучше князя Александра представлял силу антимосковской партии в Литве. Он стал присматриваться к Полубенскому и, встретившись с Остафием Воловичем на сейме, поделился подозрениями.

Открытие елекционного сейма в Стенжице было назначено на десятое мая. Туда заранее уехал Ельчанинов, оставив Неупокоя в Орше.

С начала мая Неупокой ждал Антония Смита. Тот должен был доложить, как выполнено очередное поручение Колычева — распространение копий писем литовских магнатов к государю. Каждый писал приватно, втайне от Литовской Рады, давал добрые советы и обещания, после чего голосовал за Генриха. Очередное скандальное разоблачение посеет ссору в Стенжице. Осталось переправить туда письмо Граевского. У Колычева с ним была договорённость, что, если Крыштофа арестуют, он обратится за справедливым судом ко всей польской шляхте. Это было в его интересах, иначе литовские паны радные просто сгноят его в тюрьме без огласки.

Но не только о том, как добыть письмо из Трокайского замка, болела голова Неупокоя. Он крутил на пальце перстень с фамильным гербом Полубенских, и дерзкие замыслы рождались в его ночном уме, о коем известно, что он высоко залетает, но мало исполняет утром. Утром в нас просыпается житейская трезвость, она смеётся над ночной отвагой, как над хмельными клятвами.

Рудак и Крица от скуки затеяли в сенях склоку. Их не утихомирил даже приход Антония. Странно, что возня и ругань не мешали Неупокою, а укрепляли его в одном рискованном решении.

Антоний Смит показал ему листовку со стишком, сочинённым в Литве, но размноженным в печатне у Невежи, близ Александровой слободы. Листовка вскоре появилась на заборах в Стенжице:

Незатейливый стишок играл на ностальгии литовцев по временам, когда всей Речью Посполитой правил великий князь Ягайло. Вопреки уверениям царя, в Москве интриговали не только против Батория, но и против эрцгерцога Эрнеста.

— Антон, что слышно о Граевском?

— Сидит в Троках. Тамошний ключник Бенедикт Васильевич Протасович поведал мне, что на допросах пан Крыштоф вертелся, як на спице, но его прижали с квитанциями и пасквилями. Шляхта требует гласного суда над ним. Но, полагаю, скоро в Стенжице начнётся такой гвалт, что о Граевском забудут.

— Антон, мне надо получить его письмо.

— Пан много хочет... В Троках кроме Протасовича сидят Панове городничий, комендант и писарь. И крепкая охрана.

— Ты знаешь Протасовича. Оп чем ведает?

— В войну — охраной, в мирное время — медовым погребом.

— Наше время, я чаю, мирное?

За дверью Рудак и Крица схватились за грудки.

— Рудак! — позвал Неупокой. — Сюда. Митька, следи за огородом, кто подойдёт к окну, бей без разбора... Антон, ты здесь человек свой, выходы знаешь, знакомцы в Троках есть. Замыслил я опасное...

Дорогой в Слободу Василий Иванович Умной заночевал на подворье Троице-Сергиева монастыря. Томясь предстоящим объяснением с государем, он хотел было не стоять заутреню и уже влез в возок, как вдруг на звоннице ударило негромко, жалобно, и словно рука Господня придержала за плечо: куда спешишь, сын мой? Нет ли у тебя дел важнее государевых?

Василий Иванович не своей волей вошёл в распахнутые двери церкви, в её сияющее жерло, услышал возглашения и пение. Слёзы забили горло. Только теперь почувствовал он, в каком окостенении борьбы со страхом провёл последние недели. Он не заметил, как расступились с его пути молящиеся, как некий инок взял его под руку, но не удержал: Василий Иванович пал на онемевшие колени.

Слова священника поразили его:

— Искупил ны еси от клятвы законный честною твоею кровью, на кресте пригвоздився и копием прободся, бессмертие источил еси...

Фраза об искуплении от клятвы имела для Умного двойной лукавый смысл: истинный, как освобождение от проклятия греха, и подменённый размягчённым сознанием — освобождение от клятвы верности земным властям. Здесь, в осиянном чертоге, за белой монастырской оградой и священными камнями церковных столпов, кончалась власть царя. Твоя бессмертная душа вернулась в отчий безопасный дом. Она долго блуждала по миру, загадилась грехом, но разве ты не слышишь, как счастливый отец твой забивает жирного тельца? В далёкой юности, вернувшись после первого похода в отцовскую усадьбу, Василий Иванович такую же испытал блаженную расслабленность и покой.

Он молился долго. Или не молился, а просто, себя не сознавая, стоял, парил в восковом и ладанном тепле, а свечи всё радостнее и обильней разгорались к середине заутрени, и зоревым светом наливались высокие оконца под самым куполом. Свет наполнял Василия Ивановича и озарял в нём лучшее, что было им самим забыто. Ему следовало что-то сделать тут, чтобы сохранить ощущение блудного сына и жутковатое видение крови, всклокотавшей в прободённом горле тельца... «Бессмертие источил еси!»

Так и не вспомнил, не сообразил Василий Иванович, что ему надо ещё сделать у Троицы. Но сел в возок в уверенности, что непременно вспомнит. Побудет в Слободе и вспомнит.

Он приехал после литургии. Народ из церкви занял дорогу, рассеянной толпой чернел на склонах к речке Серой, грудился у моста. Взрослые и детишки катали крашеные яйца. Посадские, уже уставшие от праздности, лениво ждали открытия кабака.

Василий Иванович сразу направился в покои княгини Тулуповой.

Она была больна от злого раздражения, неприличного для святой седмицы. Упорство женской злости, если уж она возникла, всегда изумляла Умного. Он убедился, что женщин можно успешней, чем мужчин, использовать в тайных злодействах. Ещё не выдохнув остатки ладана после церкви, княгиня излила такое благословение на голову Дмитрия Ивановича Годунова — заочно, разумеется: