Вячеслав Усов - Цари и скитальцы

Обыкновенный способ тех, кто зарабатывает на любострастии, — поторопить его. Ежели с каждым долго мучиться, ни тела, ни души не хватит. И Лушка, хотя Неупокой ей нравился, заторопила его по въевшейся привычке, и было это, как неосмысленное падение в гибель... Когда ему стало противно всё, особенно запах её пота, она так же поспешно выпустила его из шубы.

— Ляг, отдышись.

Шуба была ей больше не нужна, она бросила её на лавку. Неупокой откинулся, испытывая к Лушке отвращение и благодарность за догадливость. Лушка зачерпнула из бочки острого кваса. Неупокой пил, захлёбываясь от нетерпения. Лушка присела рядом, он во внезапном умилении погладил её тёплую ногу.

— Как твоё христианское-то имя, князь?

Ему не хотелось называть имя, имя дала ему мать, с ним было связано родное, чистое, домашнее. К имени Лушке прикасаться незачем.

— Арсений, — соврал Неупокой. — Какой я князь...

— Разве ты из духовных?

— Рос при монастыре, назвали.

— Арсеньюшко, — проворковала Лушка, — какое же горе ты заливаешь у нас? Сюда ведь только горькие идут.

— Брата опричные убили.

Лушка оказалась неожиданно проницательной:

— Такие страсти говоришь, а в сердце лёгкость. Али уже забыл, возвеселился?

— Страх смехом вышибаем.

— Это правда. Послушай, я однажды помогала покойника обряжать. Рубаха нового покроя, с долгим рукавом. Мне один мужик помогал, брат мёртвого. С непривычки страшно было и соромно. Натянули мы рубаху покойнику на голову, надо руки в рукава вставлять. Я говорю: ты принимай, я его руку в рукав просуну. И страшно, а в животе словно бы смех зудит. — Лушка нервно хихикнула, сотрясаясь от тяжёлых бёдер до тугих щёк. — А сама руку свою вместо покойниковой сую в рукав да хвать Ерёмку, брата-то, за пальцы! Так еле отпоили его вином.

— Веселье у тебя.

Неупокой внимательней взглянул на Лушку. Лучина осветила её сбоку, тени от носа и вдавленные желтоватые подглазья наметили на лице её как бы сокрытый череп. От здоровой женщины, только что принимавшей его ласку-истязание, внезапно потянуло мертвечиной. «Не оборотень ли? — ужаснулся Неупокой. — Их развелось в последние годы. Крест у неё какой-то... непохожий». На шее Лушки на позеленевшей медной цепочке висел выпуклый, словно яичко, крестик. Лушка поймала взгляд Неупокоя и спрятала крест под рубаху.

— Давно убили брата? — спросила она скучно.

— Два лета.

— И ты два лета пьёшь?

— Пью.

— То лжа. Пьёшь ты не больше месяца.

Неупокой нашарил сапоги. Надо подальше от чересчур догадливой бабёнки.

— Иди, иди, я не держу.

У двери Неупокой, нагнувшись, оглянулся, и ему стало жалко Лушку. Она сгорбилась на лавке, тянула на плечи шубу, а из-под шубы выглядывала ляжка, необычайно белая на чёрном.

Во дворе было пусто. Из кабака ползла неторопливая степная песня. Ногайцы пели про коней, про снежные леса и непроезжие дороги до родных степей, про чернокосых жарких баб. Неупокою не хотелось возвращаться, но в кабаке остался тёплый шерстяной кафтан.

Он постоял у двери. Неожиданно кто-то вышел из-за угла, на ходу завязывая порты.

— Чего выглядываешь?

По голосу Неупокой узнал дружка Игната и Гришани. Тот схватил Неупокоя за плечо и сильно ткнул в дверь. Едва успев наклонить голову, Неупокой влетел в светлую «залле» на общее обозрение. Кроме ногайцев здесь остались только товарищи Игната.

— Слушал? — трезво спросил Игнат.

Дружок стал радостно изображать, как Дуплев стоял под дверью и даже что-то записывал.

— Окстись, — сказал Неупокой. — Там тьма египетская.

Дружок пошёл на него грудью. Игнат привстал — то ли выручать Неупокоя, то ли бить. Ногайцы непонимающе молчали.

— Очисти совесть перед смертью, откройся нам, — сказал сильно выпивший Гришаня и заплакал.

Неупокой нащупал нож на поясе. Игнат взглянул на него со снисходительной улыбкой. Спросил:

— Лучше скажи, где был.

— У Лушки.

— А.

Игнат ничего не сказал своему пьяному дружку, тот сам толкнул Неупокоя к общему столу, усадил, явно показывая силу, а Матай налил вина. Дальше у Неупокоя получился небольшой провал, от него осталось ощущение любви ко всем, сидевшим за столом, особенно к Игнату. Кажется, он уговаривал Игната куда-то вернуться по-хорошему... Потом все очутились во дворе, по небу быстро катилась стеклянная луна, Матай кричал: «Гулять, гулять! Гости зовём!» Неупокой отвязал Каурку и вслед за всеми поскакал куда-то вниз по улице.

Они остановились на краю оврага. Неупокой не узнавал мест, он ещё не был в этом углу Москвы. Дорога кончилась, что-то чернело в овражном прогале, туда вела натоптанная тропка. Справа виднелись редкие огни какой-то слободы. «Пыскоп», — сказал Матай. Неупокой сообразил, что это слобода переселённых псковичей на Сретенке, а овраг впадал в Неглинную. Он был неглубок, извилист и заснежен.

Мурза с Матаем пошли вперёд по тропке. Гришаня плёлся за спиной Неупокоя и пьяно уговаривал не сомневаться, не бояться — гостям ногайцы не делают плохого.

Бес разберёт, что это было: изба, шалаш? Косые бревенчатые стены, на крыше хворост, сено, снег. Брёвна не лежали венцами, а были стоймя врыты комлями. Вместо двери висела кошма. Мурза затеплил огонёк. Неупокой увидел очаг из камня в холодной копоти, кошмы в углу и чьи-то скорчившиеся под шубами тела. В дымовое оконце задувало, холод стоял, как на улице. Потолка не было, сразу плоская крыша.

Матай ударил ногой по ближней шубе, из-под неё вылезло маленькое безволосое лицо с глубоко вдавленными глазами. Следом поднялись ещё двое, быстро раскидали шубы, кошмы скатали в валики и усадили на них гостей. Заполыхал очаг. Все потянулись к огню. Из Неупокоя хмель выходил ознобом. С теплом в избе проснулись запахи старого дыма, прокисшей овчины, немытых тел и неизвестно чего ещё — как будто здесь без конца творили бражку... Перед гостями поставили глиняные мисочки и налили в них какой-то мутной гадости, Неупокой решил было не пить, но Мурза с Матаем быстро высосали своё и уставились на русских в ожидании. Ногайское винцо оказалось кисло, слабо, с пряным привкусом.

Открытый огонь очага быстро согрел избу, морозный мрак расплылся по углам. Все скинули кафтаны и шубы. Под смущённое хихиканье Матая и Мурзы слуги выволокли из ларя приспособление: изогнутую трубку с плошкой на конце. В плошку чего-то напихали и зажгли от уголька. Запахло сладко и противно. Другой конец трубки Матай сунул в рот.

Неупокой и прежде слышал, что татары жгут вытяжку из мака и дышат ею для веселья. Но видеть было дико. Когда Матай вытащил трубку изо рта и дал Неупокою, тот отшатнулся.

— Давай сперва мне! — крикнул Гришаня.

Он пару раз вдохнул и отвалился. Неупокою показалось, будто Гришаню отравили: так мертво ударилась о стенку голова. Мурза, бормоча: «Не бойся, молодеса, молодеса», — тоже взял трубку, пососал. Отдал Игнату. Тот курнул осторожно — знал силу зелья.