Вячеслав Усов - Цари и скитальцы

— Какое дело, — сказал Неупокой. — Затосковал. Играй ещё, я уплачу.

— Уплачено, — загадочно ответил Матвей и скользко улыбнулся нехорошими глазами.

Наверно, он был человеком умным, но битым и недобрым.

Они с Якуней затянули:

Отчего скорбные песни с большей душой поются на Руси, чем радостные? Вот говорится в песне, как бог изгнал людей на землю, и кажется, что он именно на русскую равнину их изгнал, чтобы поковыряли сошниками суглинистый подзол, пособирали урожай сам-три, помучились... Никак по этой песне не представить, что люди изгнаны из рая, скажем, во Францию. А домрачей всё глуше, всё печальней выл:

Вечное вопрошание, выжимающее слёзы и копейки из самых скупых! «Одна нам поможет — милостыня наша». Вот только слушал домрачея один беспутный сын боярский с тремя алтынами в кармане, да за стеной — больной ногаец. Там снова застонали.

— Кого корёжит? — спросил Неупокой.

Ему не отвечали. Мелодия и стих острее задевают бездомные сердца глумцов, потому что надо себя истерзать, чтобы заставить дрогнуть чужое сердце. Им было не до стона за стеной. Вымысел древней песни был им ближе. После неё, как после жестоких духовных упражнений, им было так покойно, душевно сытно, что даже вина не сразу захотелось. Только привычка пить, пока в корчажке булькает, вынудила Матвея снова налить всем, начиная с гостя. У плешивого Якуни послушно задрожали руки, он потянулся к глиняному корчику с жадностью пьяницы, измученного умственной работой. Только профаны верят, будто искусство взбадривается душетленным питием. Домрачей вынужден воздерживаться от вина, если желает, чтобы слова его кололи и язвили. А это ему трудно, душа тоскует.

— Вот так живём, — сказал Матвей, утираясь. — Душой витаем по лицу вселенной, а пьём на подаяние. Умную песню себе оставляем, её не многие любят. На общее глумление пускаем грубость и поросячий визг. Обманем — разживёмся. И слава про нас — обманщики да вымогатели. Осударь, жизнь страшная, потому и мы страшные личины носим. Вот ты пришёл к нам с добрым сердцем...

— Передо мной кто-нибудь забегал к соседям? — без церемоний спросил Неупокой.

Исповедей неприкаянных русских людей он выслушал довольно, пока тащился по Владимирке.

— Ногаец прибегал, — ответил Матвей и снова неуловимо изменился, подавшись к Неупокою с услужливым вниманием.

— Теперь там кто?

— Верно, ногаец мается. Они ведь тоже неприкаянные, вроде нас, хотя и душегубцы. Их можно пожалеть. Можно, осударь?

Похоже, Матвей испытывал Неупокоя. Надо надеяться, без умысла. В другое время Неупокой поговорил бы с ним, всё-таки скоморохи люди не простые, многое видят в скитаниях и копят тяжёлое и полезное знание о людях.

— Дверь отворяется туда?

— Мы не пробовали. Прикажешь?

Неупокой решился. Ему пришло на ум, что хорошо бы иметь таких смышлёных и пронырливых подручных, как глумцы. Приплачивать им. Надо намекнуть Василию Ивановичу.

— Глянуть, кто там страдает, — неубедительно оправдывался он. — Знаешь ведь, как бывает: подкинут на боярский двор израненного и кличут дьяков из Разбойного. Боярин откупается... Вы пейте себе.

Он надавил на дверку, она внезапно и легко раскрылась. Никто из скоморохов не шевельнулся: следили, как Матвей делил вино.

В ногайской половине было черно, пахло больной человечьей грязью, онучами и как бы мясной гнильцой. На земляном полу вдоль стен стояли лавки, крытые войлоком. На одной горбилось и робко шевелилось больное тело, недоверчиво переносящее всякое движение. Неупокой велел подать свечу и затворил дверь: скоморохам тут делать нечего. Они и не рвались.

— Я знал, что ты найдёшь меня, — послышался из-под тряпья знакомый и настырный бас. — Свечку мне можешь дать, самое время.

Вот только не осталось в голосе Игната ни силы прежней, ни злобы. Он косо всматривался в Неупокоя. Тот молчал ошеломлённо.

— Я всё гадал, отчего к тебе люди тянутся. И Юфар-покойник с одним тобой по душе говорил, стихиры читал, с нами — только по делу. Ты — умный, это светится в тебе. Умных либо любят, либо ненавидят, середины нет. Стало быть, казнить себя за глупость мне нечего.

— Себя казнить...

— За то, что я тебя не разгадал. Ты много умней меня... И всех нас, горемык-изменников, из родной земли в шею выгнанных, умней.

Темнить с Игнатом больше не приходилось. Но где Матай? Игната надо убирать отсюда, пока не явятся ногайцы. Убирать скрытно, добыть подводу до Москвы. Его исчезновение насторожит татар, но что же делать? Иначе он выдаст Неупокоя. Можно спалить избу, свалив на пьяных скоморохов. Татары не станут копаться в головешках в поисках трупа.

— Погоди, — тяжело сказал Игнат. — Не зови своих... Я знаю, у тебя люди спрятаны. Я, как тебя услышал, сразу понял: обложили. Стоны давил, а после...

Всё одно. Мои тоже придут скоро, они кого-то ждут нынче ночью.

— Из Касимова?

Игнат перекосился:

— Открыть тебе?

— Откроешь. Пока мы без огня толкуем, а попадёшь в подвал, прижгут тебя...

Игнат долго молчал. Больное тело пошевеливалось, устраивалось на жёсткой лавке. Одна у него была забота — улечься с наименьшей болью. Последняя забота всякого тела.

— Человек должен приехать из Орды. Сюда его не поведут, а где укроют, я не знаю. Я для них труп, Неупокой. Они, как звери, чуют смерть. Да я и сам в дороге помирать хотел, еле добрался.

— Откуда?

— Не доезжая Тулы, схватили меня в лесу, на засеке. Плечо рогатиной вспороли да так избили, так избили... Засечные сторожа — волки. На засеках у нас, Неупокой, страшные люди сидят, лесные, неумолимые, бессудные. Им всё позволено. Туда и набирают таких, чтоб злей и нелюдимей, другие там не уживут.

— Ты в Крым бумаги вёз? Отняли их?

— То и смех, что бумаг не отняли! Они ж неграмотные, казаки засечные. Спрашивают: где деньги? Они меня за торгаша приняли, будто я в Тулу вопреки указу за железом еду. Деньги я все им отдал, да с дырой в плече и поволокся в Серпухов. Жёваный подорожник к ране прикладывал, а она загнила, загорелась. Скоро уж мне конец.

— Сюда зачем пришёл?

— Знал я про это гнёздышко Истомино.

— Истома тоже... ваш?

— Нет, просто деньги любит. Прикапливает. Конечно, кое-что подозревает, но... человек слаб, Неупокой.

— Я про это слышал. Где бумаги?

— Знаю, они тебе покою не дают. Списки полков мы с тобой вместе добывали. Тебя совесть загложет, ежели они в Крым попадут.