Вячеслав Усов - Цари и скитальцы

Земля требовала умения и удачи не меньше, чем курдючная овца. Кто ленился ловить удачу, шёл обрабатывать чужую землю. Труд был дёшев. В монастырях работали за угощение.

А вот набег на север давал простому воину единовременно рублей пятнадцать — двадцать — стоимость пленника за вычетом торговой пошлины.

Не воинственность, а бедность поднимала Крым. К весне, когда в аулах доедали просо, а цена на мясо повышалась в четыре раза, начинали волноваться самые голодные, которым, как известно, нечего терять. В кхыш-лавах, на кочевьях возникала напряжённость, внешне напоминающая избыток силы. К ропоту снизу прислушивались мурзы, уланы, копы-кулы. Они несли это воинственное недовольство в Малый совет, в Совет земли. Голос народа — искажённый и опасный — звучал в Бахчисарайском дворце. Сильнее, убедительнее вкрадчивого шёпота ближних карачиев он убеждал Девлет-Гирея, что пора вытаскивать из-под страдающего зада шёлковые подушки, затягивать в баранью шкуру слабые черева, терзать промежности седлом.

Мурзы и карачии могли вести людей на север потому, что самой многочисленной и бедной части крымцев и ногайцев нечем было кормиться в переделённых и расхватанных мурзами, ханом и уланами родных степях. Скудная юрта шла на избы, казавшиеся издали богатыми. Пастух Авель шёл на земледельца Каина — в этой легенде, созданной пастухами, оседлый земледелец был изначально виноват самим устройством своей благополучной жизни.

Главная масса войска была бедна настолько, что оружие и коня брали взаймы, под будущую добычу.

Крым заселён родами: Ширин, Барын, Аргын, Кыпчак, Мансур и Седжеут. Мансуры — род ногайский. В степях за Перекопом кочевали три других ногайских рода — Дивей, Казы и Большие ногаи. Глава ногайцев Тенехмат был яростным врагом Москвы, и роды поддерживали его по двум причинам: ногайцы жили ещё беднее, чем татары; в низовьях Дона и Днепра они первыми сталкивались с русскими. Слово «казак» было у них ругательством. Крымские чобоны и мурзы часто сбивали ногайских чобонов с кочёвок, несправедливо занимали пастбища, и злость народа, как случается нередко, обращалась не на своих, а на чужих. Ближайшими чужими были русские.

И брали лошадей взаймы, шили тяжёлый стёганый халат с железными пластинами у сердца, калили пики на кострах, выковывали ножи и шли, тянулись к большим военным людям, умельцам степного боя и штурма крепостей. Шли поправлять свои дела за чужой счёт. Способ бессмертен, как этот мир людей.

Орда шла через земли северных ногаев. Турецкие янычары, присланные султаном в знак того, что Порта всегда поддержит Крым против Москвы, с презрительным любопытством разглядывали бедные кхыш-лавы. Десяток юрт, мечеть-джами, похожая на хлев, лошадиные черепа на заборах. В юрту вёл низкий лаз. Сзади пристраивался амбар из тростника, обмазанного глиной. Посреди кхыш-лава стоял столб и что-то вроде площадки для молодняка — ристалище, место спортивных игр. Здесь юные ногайцы учились драться, кидать аркан и дротики-сунгу.

Кругом под вольным июльским ветром качалась и посвистывала степь. В избытке летней силы она рождала толпы оборванных, исполненных свирепого задора воинов. Они объединялись в тысячи и уходили за ордой на север, в направлении звезды, вокруг которой, как лошади и дети вокруг кола, бегают остальные звёзды.

Ногайцы были ударной силой крымцев, а крымцы презирали их за дикость, грязь и бедность то есть за то, что поддерживало в ногайцах боевой дух. Пока не начиналась кровавая игра, ногайцы оставались чёрной костью. Коричневые лица со слабым выгоревшим волосом, узкие равнодушные глаза, вдавленный нос — мурзы не различали их, просто считали сотнями и тысячами. И не жалели, бросали в самые опасные прорывы (кого они жалели?). Их снаряжение: короткая рубаха, широкие штаны из плохо выделанной овечьей шкуры, ватный халат, лук, дротик, сабля не у всех. Зато у всех кожаные ремни для пленников. Добытчики.

Кони давили сочную траву, поднявшуюся в тех местах, где в мае по указанию князя Воротынского русские пограничники спалили степь. В воздух вздымался запах мяты, он веселил уходивших. Оставшиеся откочёвывали прочь из загаженной пятидесятитысячной ордой степи.

Беспомощную Тулу орда смахнула как бы огненным крылом. Засеки на подходах к Оке были разбросаны по брёвнышку. Как следовало ожидать, новый устав князя Воротынского сработал лишь тогда, когда над тульскими церквами поднялся дым. Для этого не требовалось «с конь не сседая» обедать и ужинать в разных местах. Татары, не скрываясь, шли по дороге к главной переправе через Оку у Серпухова.

На остановках Девлет-Гирея лечили припарками из дубовой коры. Русский дуб помогал, хан весело тянул пресыщенными ноздрями лесной прохладный воздух.

Двадцать шестого июля татары вышли на пологие водораздельные холмы южного берега Оки. Синяя речка с жёлтыми отмелями открылась перед ними как последняя нестрашная преграда. За нею, на краю лесов, был виден Серпухов с двумя монастырями. Между Окой и Серпуховом стоял Большой полк князя Воротынского, опоясанный щитами гуляй-города.

Серпухов расположен на левом берегу заросшей, неглубокой речки Нары, впадающей в Оку. Ближе к Оке выдвинулись Владычный и Высоцкий монастыри за каменными стенами. Близ устья Нара делает крутой изгиб и с полверсты течёт под очень острым углом к Оке. Здесь берега её обрывисты, неодолимы для коней. Дорога от Серпухова к переправе идёт по ровной, низкой, частью распаханной террасе. Её и оседлали русские.

Орешек с гуляй-городом был орде не по зубам. Девлет-Гирей это быстро понял, но для отвода глаз велел открыть по гуляй-городу огонь из своих лёгких, слабых пушек.

Выше устья Нары струя Оки бьёт в северный, песчаный и извилистый берег. Он становится всё круче, выше и зарастает сначала лиственным, затем сосновым лесом Очковых гор. Но между ними и устьем Нары есть участок, где русло расширяется, мелеет, намывает острова. За ними — Сенкин брод у села Дракино.

Ногайцы знали русло Оки. Ночью на воскресенье двадцать седьмого июля началась скрытная переброска их ударных сил вверх по реке.

Этот участок оборонялся Сторожевым полком Шуйского и Умного-Колычева.

В Сторожевом собрались дети боярские не столько боевые, сколько ловкие. Под крылышко Василия Ивановича набились вчерашние опричники. К другому опричному воеводе, князю Хворостинину, сослуживцы рвались весьма умеренно. Умница Генрих Штаден устроился в Сторожевой.

Долина у села Дракино из-за крутых изгибов просматривалась плохо. В полку было две тысячи шестьсот три человека (считая одних детей боярских, без холопов). Их надо было либо распределить по берегу на протяжении двадцати вёрст либо сосредоточить на участке возможного прорыва. К Сенкину броду направили дозор — двести детей боярских. Главные силы жались к Серпухову, под прикрытие пушек гуляй-города. По-видимому, Воротынский и Шуйский были убеждены — хотели верить, — что татары станут переправляться главным бродом. Возможно, само их появление вызвало у воевод, уставших ждать, лёгкую панику, затмение ума. Словно забыл князь Воротынский, что обход является любимым манёвром крымцев.