Вячеслав Усов - Цари и скитальцы

— Служить, — растянул губы Неупокой. — Не государю ли? У него в присных Скуратовы да Ильины так и сидят. Служить — правду забыть, иначе они не любят.

— А ты, я вижу, лишился за долгую дорогу веры христианской.

— Веры?

— Писание забыл: ни один волос не упадёт без воли господа. И — «мне отмщение»! Надо уметь надеяться и ждать, и делать ту работу, которую умеешь. Без тебя её, может, и сделают, но хуже. Вот всё назначение человека, а что будет достигнуто, когда он своё исполнит, ему знать не дано. Главное — делать и верить! У кого руки в крови, своё получит. На наших глазах господь даёт нам заверения ясные. Считай: кто был у колыбели всех злодейств, кто государю бил челом об опричнине, подстрекал народ против бояр, когда государь в Слободу уехал, а потом единственного честного митрополита злодейски засудил? Епископ Новгородский Пимен. Он первый сгинул в погроме, и никто не пожалел о нём. Кто государю подал мысль о самой опричнине? Князь Черкасский, государев шурин, уж крепче и выше будто некуда. Где он? Зарублен на дороге собственными слугами. Кто вёл кровавую работу, кто возглавлял опричнину, знатными именами своими оправдывая её? Князья Вяземские, воевода Басманов. Вяземский батогами забит, Басманов собственным сыном по государеву указу задушен, а сын тот нечестивый и прелестный сгинул в северном монастыре. Приходит время, Неупокой, и вылезает неправда, аки червь на разодранную пашню, и падает чёрная птаха грач, и клювом гвоздит червя. Наше дело — пахать, орать, выворачивать пласты земли.

— То долгая работа. У тебя сердце не горит, боярин, у тебя брата не убили.

— Моего брата только что не убили, а остальное всё сотворили с ним. Он сколько лет в Литве русскую честь оберегал, пока её Басмановы и прочие грязнили непотребствами своими. А воротился, его из Слободы пустили едва не голого среди зимы... Впрочем, я государю не судья. А про Григория Лукьяныча Скуратова скажу тебе. Молчать сумеешь?

— Али ты не видел?

— Митрополит Филипп мне дядя. Ведаешь, как он помер?

— Я чаю, от огорчения судилищем, в Тверском монастыре.

— Так объявили. А его Малюта подушкой задушил.

Василий Иванович умел ударить человека такой тяжёлой откровенностью, после которой этот человек принадлежал ему со всеми своими тайными грехами и надеждами.

Слуга принёс обед. Впервые после масленицы вкушали постное: грибы, пирог капустный на ореховом масле, уху из ладожских снетков, капусту гретую и кашу на миндальном молоке. Бражку овсяную и квас. Среди дня Умной не пил горячего вина, но гостю велел опять налить. Заели яблоками в патоке.

— Устрою я тебя, — сказал Колычев, — жильцом к своему племяннику Венедикту Борисовичу. Покуда твоя служба — ждать. Всех нас ждут испытания: война с татарами, земское неустройство. Верх, милость государя обретут терпеливые работники. Война — не тавлеи. — Василий Иванович шахмат не любил и за пристрастие к ним немного презирал Бориса Годунова [9] ...Борисом Годуновым. — Борис Годунов (ок. 1552—1605) — русский царь с 1598 г. Выдвинулся во время опричнины; брат жены царя Фёдора Ивановича и фактический правитель государства при нём. . — Благослови господь.

— Господь благослови тебя, боярин...

— Ближние люди зовут меня Василием Ивановичем. И ты зови, велю.

Отпустив Дуплева, Василий Иванович закрылся в спальном чулане. Здесь было холодновато и темно. Раздевшись до исподнего, он лёг под меховое одеяло, сыто вздохнул. Как все православные, он ценил дневной сон, относился к нему с ревнивым, скаредным вниманием немолодого и одинокого человека. Он берёг своё здоровье и душевную крепость. Он смотрел на свою жизнь, как древодел, по брёвнышку, по плашке возводящий стройные хоромы. Сегодня он положил ещё один венец — надо надеяться, что чистый, без жучка.

Ибо народу, полагал Умной, у нас немало, да мало хитрых тружеников, готовых выполнить любое — тёмное ли, светлое ли — дело. Он их с разбором подбирал и привораживал на счастье или гибель себе и им.

В России всегда существовали семьи, среди кровавых потрясений сохранявшие благополучие и чистоту неучастия в злодействах; можно подумать, будто те, кто потрясал основы жизни ради своей корысти, оберегали эти семьи с бессознательным расчётом на ещё худшие времена.

Дом Венедикта Борисовича Колычева, двоюродного племянника Умного, располагался на опасной Никольской улице, заселённой старыми боярскими семьями. Здесь чаще, чем в других концах Москвы, люди ждали ночного стука в ворота, надругательств и казни без суда. И родичи у Венедикта Борисовича подобрались один опаснее другого.

Он был родным племянником покойного митрополита Филиппа. С другим племянником митрополита случилось несчастье, висевшее, наверно, и над Венедиктом, но как-то пронесло и только косвенно, даже счастливо повлияло на его семейную жизнь.

Тогда Филипп был ещё жив и даже сана не лишён, хотя царь уже устал кричать ему: «Только молчи, одно тебе говорю, молчи, отец святой! Молчи и благослови нас!» Филипп уже не отвечал ему: «Наше молчание смерть приносит!» Смерть правила в России по законам, не подвластным ни Филиппу, ни самому государю. Слишком жестокие силы были разбужены в глубинах русского народа, чтобы остановить их словом.

Тем большей загадкой для всех, понимавших неодолимость этих сил, была бесстрашная душа митрополита. Сам воевода Басманов, хорошо знакомый со смертью, не понимал, зачем митрополит лезет под топор и отчего государь терпит его так долго. Был пущен слух, будто Филипп наводит на государя чары. Идея требовала опытной проверки.

Когда за опыты берутся власть имущие, вывод бывает жутковат, но убедителен. Для чистоты опыта взяли племянника митрополита Михайлу Колычева, заперли в доме, приковали к колоде и заложили три бочки пороха. Рванули. Крышу выбросило в небо, Михайлу вместе с колодой унесло шагов за пятьдесят от дома. Известный мерзавец Гришка Ловчиков (продавший многих, а под конец и благодетеля своего, опричника из первых, князя Вяземского) подскакал к колоде и обалдел: Колычев разбитым ртом пел псалом двадцать шестой — «Господь просвещение моё и спаситель мой, кого убоюся?»

Подъехал государь. На музыкальной протяжной фразе — «В день зол моих покрыл мя в тайне селения своего» — Михайле срубили голову. Всё тот же Ловчиков отвёз её митрополиту Филиппу со словами: «Не помогают твои чары, вот твой любимый племянник».

Никто не может вообразить, что испытал Филипп. Известно только, что он взял голову, поцеловал и произнёс: «Блажен, иже избра и прият их господь, память их род в род». И посмотрел на Гришку Ловчикова, как на мёртвого...

Смертельно боясь повторных опытов, однако понимая, что кроме страха у человека есть долг и совесть, другой племянник митрополита Венедикт Борисович взял на воспитание осиротевшую дочь взорванного Михайлы — Ксюшу. Когда у Венедикта Борисовича родился сын, его назвали Филипкой. Теперь у них были, что называется, золотые детки — дочь Ксюша старше на семь лет.