Вячеслав Усов - Цари и скитальцы

— Я, осундарь, в уголке тут лягу. Ежели вздумаешь чего.

Венедикт Борисович скосился и с удивлением увидел, что на широкой лавке у стены уже положен сенничек — короткий, словно для дитяти. Девушка мигом на нём свернулась. Венедикт Борисович задул свечу.

Теперь пора сказать об отношении его к супружеской измене.

Измена, несомненно, грех, даже и мысленная. Она истачивает любовь к жене, отчего в семействе возникает нечто, похожее на отношения России и Литвы: вооружённый мир. Многое тут зависит, как в винном питии, от меры, её же знает одна душа. Если твоя привязанность к жене не уменьшается, не озябает от соития с другой девицей, то грех простителен — не перед господом, но перед ангелом-хранителем семьи, которому покой дороже догматов. Здесь много тёмного: ветхозаветные жёны приводили к Иакову своих служанок. В Новом завете нет правил супружества, однако и Иаков не осуждён.

Венедикт Борисович прислушался. Девушка дышала очень тихо и явно не спала. Может быть, тоже погружалась в казуистику любви, только не тем путём, что Венедикт Борисович. Поговорить с ней, что ли?

— Квасу бы подала, — сказал он.

Девушка поднялась и робко, словно через мелкий ручей в лесу, прошлёпала в сенцы. Забулькала струя из жбана. Острая жажда пронизала Венедикта Борисовича до низа живота. Девушка ощупью нашла его постель. Его рука коснулась сначала тугого полотна, потом холодной чашки. В оконце стояла осенняя ночная тьма, но Венедикт Борисович открыл в себе кошачью способность видеть в темноте.

— Сядь, — разрешил он тому белёсому и жаркому, что было девушкой. — Ознобишь ноги.

Девушка придавила край его постели.

Квас охладил Венедикта Борисовича. Враг отступил. Во тьме снова воссияло Дунюшкино озабоченно-улыбчивое лицо — лик богородицы, едва угадывающей грядущие семейные несчастья. Венедикт Борисович спросил:

— Сильно вас мучил прежний господин?

— Он только мужиков поразорил. Мы, девки, сыто жили. И то сказать, ему для службы деньги надобны, а мужики зажались.

Не зная нового хозяина, девушка встала на всякий случай на сторону властей.

— Стало, он не неволил вас?

— Што про других-то говорить? Меня пока не трогал, я для него вроде мала была и не искусница... в таких делах.

— Али ты не красива?

Девушка промолчала, вздохнув чуть слышно.

— Как тебя звать?

— Олёнка.

— Что же, Олёнушка, он так и держал тебя без службы?

— Мы, осундарь, пели ему. Потом он кого поголосистей выбирал себе.

— Вы что же, все холопки полные?

— Нет, есть из старожильцев, из новоприходцев. Только новоприходцы быстро разбрелись, остались девки да старики. И потянулись сироты на господский двор. Благо тут хоть капустной кормят. Ты, чаю, нас не выгонишь?

— Погляжу, как служить станете.

Голодные не понимают шуток.

— Осундарь, ты только укажи нам как!.. У нас такие есть искусницы.

— Ты не искусница?

Венедикт Борисович взял Алёнку за локоть и почувствовал, как под его ладонью разлился жар. Так горячо, всем телом, краснеют только молодые и здоровые.

— Чего ж Лягва тебя прислала вместо искусницы?

— Я... в девстве, — произнесла Алёнка еле слышно и потянула к себе руку.

Венедикт Борисович почувствовал необходимость снова охладить беседу. Сердце его стучало, как одуревший от угара кузнец.

— Говоришь, пенье он любил?

— Он незлой был. Оброком тяготил, а так — незлой. Омманывали его.

— Кто?

— Я не ведаю. Только он жаловался. Товарищи к нему приедут, мы запоем, они вина выпьют и жалобятся: всё одно-де омманут нас. Врёт пономарь.

— Пономарь?

— Только уж, верно, не наш. С нашим пономарём какие у него дела?

«Выше бери, — сообразил Венедикт Борисович. — Ах, не догадались мужики. Могли бы донести...»

Он представлял, как вот такими же осенними ночами бедные и на что-то надеявшиеся помещики новгородской глубинки собираются, слушают песни, пьют, мечтают и разуверяются в мечтах о лучшей жизни, и клянут Малюту Скуратова — опричного пономаря. Для них в нём воплотился весь обман опричнины, помазавшей немногих маслом по губам. И стало ему жаль безвестных детей боярских, обречённых на нищенскую мечту.

— Песни они любили жалостные, — певуче, словно сказку, рассказывала Алёнка. — То вдруг заплачут. Мы веселее запоем — они ругаются: давай печальное! Знай причитают про пономаря.

— Ты, вижу, жалостная. Иди-ко, грейся. Кстати, меня угреешь, знобко мне с дороги.

— Как скажешь, осундарь.

Какая-то неумолимость накатила на Венедикта Борисовича. Уж не приревновал ли он Алёнку к прежнему господину?

— Не бойся, ты чего ужимаешься?

— Ноги у меня холодные от пола...

— Ништо.

Не он, а враг, живущий в нём, привлёк к себе Алёнку сильными руками. Он верил до последнего, что сможет удержаться, храня в некоем озарённом круге облик Дунюшки. Но бедная Алёнка поддалась с таким несмелым сопротивлением, и так гибка и тощевата показалась её крепкая спина с твёрдыми холмиками напряжённых ягодиц, так холодны костистые коленки, что совесть и рассудок затопило сладкой, до языка дошедшей жалостью. Сквозь жалость Венедикт Борисович не слышал даже болезненных и изумлённых вскриков девушки. Он только чуял в её дыхании смягчённый запах лука и капусты с конопляным маслом — горький запах вечного поста.

Разор земельного хозяйства, усилившийся в годы опричнины, сказался на всех столах и погребах. Русские люди не могли не думать о его причинах. В особенности люди, облечённые нелёгким правом менять сложившиеся отношения к земле, подобно князю Друцкому.

Дело не только в том, что вотчинное землевладение сменялось временным, поместным; на памяти двух-трёх поколений сильно уменьшились земельные наделы.

Было замечено, что в крупных имениях гораздо больше земли распахивалось и меньше оставалось впусте, «под перелогом». В вотчинах отношение пашни к перелогу составляло один к двум-трём, в мелких поместьях — один к десяти-двенадцати. В крупных имениях господствовало целительное для земли трёхполье, в мелких — устаревший «перелог». Обилие земли давало боярину возможность льготами, отсрочками и ссудами удержать на своей пашне свободных крестьян. Хоть сами бояре и зарывались, и сидели в долгах у монастырских старцев, в их вотчинах хозяйство шло живее и жить крестьянам было легче.

Помощник князя Друцкого, дьяк Горин не был вотчинником. В логике своего начальника он обнаруживал провалы:

— Как яге монастыри, государь? Вот уж землевладельцы, а отношение пашни к перелогу — один к семи!

Даниил Андреевич становился в тупик и злился. Но объяснение находилось:

— Что есть монастырь, безум? Общее владение. Земля в нём никому отдельно не принадлежит. Не своё, общее добро! В казне обители всё перемешается и покроется. Изловить меня хотел, не стыдно с харей-то?