Игорь Минутко - В июне тридцать седьмого...

С каждым днём Минск преображался: беженцы всё прибывали и прибывали. Городские власти размещали их в сараях, складах, снимали для людей убогие квартиры и селили по нескольку семей в одной комнате.

Однажды Григорий в поисках нужного ему человека оказался в клубе коммерческого общества, гоже отданного беженцам, и был просто потрясён увиденным. Люди вповалку спали прямо на полу, кто на перинах, кто на тюфяках, кто подстелив под себя пальто. Среди скарба, узлов, чемоданов копошились дети, старухи и старики со скорбными лицами сидели возле своего имущества, и никакой надежды не было в их застывших позах. Молодые матери с безумными глазами, не отворачиваясь, кормили младенцев. Ругань, плач, вонь...

«Вот что означает война для народа», — думал Григорий Каминский, и, казалось, сами собой сжимались кулаки.

По улицам ходили сёстры милосердия в серых платьях и белых косынках, в руках у многих из них были жестяные кружки с красным крестом на боку: они собирати пожертвования в пользу раненых воинов. Кто опускал в кружку монеты, получал от сестёр милосердия раскрашенные металлические шарики — их проворные женские пальцы прикалывали к одежде.

«Не такая помощь нужна искалеченным войной, — думал Григорий. — Благотворительностью здесь не поможешь».

Пустели полки магазинов. У продовольственных лавок с утра выстраивались очереди. Стали закрываться некоторые мастерские и фабрики. Всё больше особняков аристократической части города оказывались без хозяев, — их обитатели отбывали кто в Питер, кто в Москву, кто в имения родственников в глубину империи. Толпы подозрительных оборванцев слонялись по вокзалам и торговым улицам. Иногда поздними вечерами или ночью слышался истошный крик: «Караул!», случалось, гремели выстрелы...

Григорий Каминский был поглощён опасной и напряжённой работой: встречи с солдатами, отправляющимися на фронт, — их, рискуя жизнью, организовывали местные большевики; в паровозном депо действует социал-демократическая группа, и её необходимо снабдить литературой, доставленной из Москвы. Начались занятия в гимназиях и реальных училищах — предстоит возобновить занятия кружков; оборудованы подпольная типография, Григорию поручено написать две листовки — обращённые к солдатам и к рабочим Минска.

— И что бы мы ни делали, — говорил Илья Батхон, — цель у нас одна: разъяснять всем и каждому — начата преступная империалистическая война. У пролетариев, у всего трудового народа единая задача — превращение этой войны в гражданскую, против монархии и буржуазного правительства...

— Революция! — нетерпеливо перебивал Каминский.

— Да, Гриша, революция...

...Однажды к ужину пожаловал Павел Емельянович, сел на свой стул во главе стола. Горничная Клава в белом переднике поставила перед ним прибор, хозяин дома, как всегда, был безукоризненно одет: серый французский костюм-тройка, седые волосы аккуратно причёсаны на косой пробор; пахнуло крепким мужским одеколоном, наверное, тоже французским. Весь облик Павла Емельяновича, волевое и спокойное выражение его лица говорили: война войной, а интеллигентный человек при любых обстоятельствах должен оставаться самим собой.

Отбросив в стороны фалды длинного пиджака и опускаясь на стул, Павел Емельянович сказал:

— Добрый вечер, молодые люди. Приятного аппетита. — Дмитрий и Григорий не успели ничего ответить: хозяин дома продолжил без паузы: — Пришёл проститься. Завтра отбываю в Крым, в Севастополь. Туда через Босфор из Италии возвращаются супруга и Ольга. — Он не смотрел на Каминского, обращался вроде бы только к сыну. — В Европе война — не проедешь...

— Папа! — вырвалось у Дмитрия. — И я с тобой.

— Ты заканчивай гимназию. Каждому своё. — Под чисто выбритыми щеками Павла Емельяновича заходили желваки. — Гимназистам учиться, солдатам воевать, революционерам свергать правительства и подводить отечество к катастрофе...

— К катастрофе? — не выдержал Григорий. — Разве начавшаяся война — не катастрофа? И разве не буржуазные правительства, и российское в том числе, ввергли свои народы в эту катастрофу?

— Понятно, понятно. — Хозяин дома побарабанил пальцами по столу. — Нет, для дебатов времени нет: ещё не собрался в дорогу. Да и бессмысленно.

— Что бессмысленно? — тихо спросил Дмитрий.

— Бессмысленно спорить с большевиками. Имею горький опыт.

«Откуда ему известно, кто я? — поразился Григорий. — Ведь и Дима не знает».

— Так вот, Дмитрий, — продолжал Павел Емельянович, ловко орудуя ножом и вилкой в тарелке со свиной отбивной. — Планы наши такие: мать поживёт в Крыму, я уже снял дачу в Коктебеле, а Оля отправится прямиком в Петербург...

— Как? — вырвалось у Дмитрия.

А Григорий почувствовал, что у него медленно перехватывает дыхание. Он закашлялся.

— Я её сам отвезу в столицу, — невозмутимо продолжал глава семьи. — Оля поступит на женские курсы, будет готовиться в университет, думает посвятить себя изучению отечественной истории. Кстати, Григорий... — И Павел Емельянович прямо, спокойно, жёстко посмотрел на Каминского. — Теперь Ольга на многое смотрит иначе, чем... — Он подыскивал слова. — Словом, я имею в виду самые последние события в нашем любезном отечестве...

— Это её личное дело! — непримиримо, грубо перебил Григорий, сам проклиная себя и за непримиримость, и за грубость, но повторил: — Это её, и только её личное дело.

— Разумеется, — спокойно сказал Тыдман-старший. — Она уже совсем взрослый человек. И в этой связи... В Ницце Ольга познакомилась с сыном князя Воронцовского, Алексеем. Он студент второго курса Императорского университета, занимается российской историей в средние века. Собственно, курсы, история — это их общие планы...

Григорий Каминский сорвался со стула, вихрь вынес его из комнаты.

На улице был поздний тёмный вечер конца августа: пахло увяданием; по мостовой ветер гнал сухие листья.

Он шёл не разбирая дороги, сам не зная куда...

На следующий день Григорий переехал на новую квартиру — небольшая комната с отдельным входом у знакомого механика из железнодорожного депо в рабочей слободке.

«Работа, борьба, — говорил он себе. — Решается судьба отечества. Всё остальное выкинуть из головы».

Но, как ни боролся с собой, перед глазами стояла Оля, и этот образ Григорий не мог отогнать никакими силами.

Начались занятия в гимназии. Последний класс. Казалось, всё по-старому: те же классные комнаты с высокими потолками, огромный портрет Николая Второго в актовом зале, чопорные педагоги, латынь. («Вот уж действительно великий мёртвый, — думал Каминский. — Он, этот древний язык, всегда постоянен, неизменен, что бы ни происходило в мире».) Да вроде бы учебный год начинался как всегда. И, однако гимназия, воспитанники, учителя жили ощущением неизбежных, неотвратимых перемен. Что-то произойдёт в ближайшее время. Что? Неужели немцы могут занять Минск? Или... Грянет революция? Листовки расклеены прямо на стенах гимназии: «Долой прогнившую монархию!» И — неслыханное дело! — директор гимназии не наливается злой кровью, не орёт, как бывало: «В моей гимназии смутьяны? Содрать немедленно!» Тоже чувствует приближение перемен?..