Игорь Минутко - В июне тридцать седьмого...

Опять — шум, выкрики, аплодисменты. Многие повскакивали с мест.

— За здравствуют Советы!

— Вся власть народу!

В президиуме Дзюбин и Восленский тихо и быстро переговаривались между собой...

Собравшиеся в зале Народного дома неохотно успокоились.

— Резолюция о переходе всей полноты власти, — сказал Каминский в тишине, полной грозового напряжения, — нашей рабочей группой подготовлена. Голосование будет поимённым...

— Вы навязываете свою волю силой! — закричали в зале.

— Это — путч!

— Мы окажем сопротивление!

Каминский поднял руку — шум смолк.

— Кстати, о сопротивлении, — сказал он, и под кожей его щёк заходили желваки. — О сопротивлении, у которого одно название, — контрреволюция! Мы учли опыт ночи с тридцатого на тридцать первое октября... Словом, во избежание бессмысленного кровопролития довожу до сведения депутатов Тульского Совета: железнодорожный вокзал, почта, телефонная станция, водопровод, электростанция, все крупные заводы охраняются частями нашей Красной гвардии...

Сергей Родионович Дзюбин и Константин Александрович Восленский одновременно поднялись со своих стульев в президиуме.

Дзюбин подошёл к краю сцены...

— Меньшевистская фракция заявляет... — Голос его дрожал от напряжения. — Мы, меньшевики, отказываемся участвовать в затеваемой тут авантюре! Мы не можем разделить ответственность за судьбу губернии с людьми, которые не отдают себе отчёта... — Дальше Сергей Родионович говорить не мог. — Мы покидаем зал!

С ним рядом уже стоял Восленский.

— Эсеры тоже покидают зал, — тихо сказал Константин Александрович, но слышали его все. — Интересно, от имени кого большевики собираются провозгласить власть Советов? Крестьянство в губернии за нами! И крестьянские депутаты не присутствуют в этом зале [20] Из резолюции пятого съезда крестьянских депутатов Тульской губернии, состоявшегося 31.12.1917 года: «И в Туле, и в губернии должна быть введена власть Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Да здравствует республика Советов!» !

Каминский сказал, и на короткое мгновение растерянность и боль прорвались в его голосе:

— Товарищ Розен, передайте мне список нашей фракции... — И Ольга уже спешила к нему с листом бумаги. — Прошу фракции анархистов и левых эсеров предъявить свои списки. Необходим также список беспартийных делегатов Совета...

А из зала за Дзюбиным и Восленским уходили люди, пустели ряды, слышался невнятный гул тихих голосов...

В дверях Сергей Родионович Дзюбин остановился, резко обернулся, и всё движение в зале замерло — все смотрели на лидера тульских меньшевиков. Смотрел на него со сцены и Григорий Каминский.

— Я не хочу быть пророком, — сказал Сергей Родионович. — Я боюсь быть пророком... Но если насилием и обманом вы утвердите в России власть Советов, за которыми будет стоять одна ваша партия... А это означит неограниченную и бесконтрольную власть большевиков... В этом случае у нашего народа не будет социалистического будущего, потому что борьба за власть станет главной вашей сутью. Притом эта борьба начнётся внутри большевистской партии и в конце концов сокрушит её!..

...Он не мог идти сам, и двое палачей-профессионалов, лица которых никогда не всплывали в памяти в оставшиеся месяцы жизни, — два дюжих заплечных дел мастера волокли его по коридору с каменным полом.

Теперь это было всегда — перед каждым допросом его «обрабатывали» в маленькой комнатке без окон, в которой воняло мочой, кровью, серой.

Он за это время сделал открытие: к боли привыкнуть нельзя, но вытерпеть — можно...

Грохот железной двери. Грохот шагов. Всё как всегда: часть стола, освещённая ярким кругом лампы в металлическом колпаке на эластичной ножке. Чистые листы бумаги, чернильный прибор с длинной школьной ручкой. Холёная рука Бориса Вениаминовича Родоса серебряной ложкой помешивает чай в стакане, который приютил серебряный подстаканник. Сейчас будет пение...

Так и есть! Борис Вениаминович бодро пропел приятным баритоном:

Его грубо сажают на табурет перед столом, и этот бросок тела на деревянные доски отдаётся рвущей болью в голове и в боку.

«Печень отбили», — подумал он с непонятным, тупым безразличием, и это состояние, это безразличие в последние дни всё больше пугает его: в нём, как в трясине, увязает дух сопротивления...

напевает следователь по особо важным делам Борис Вениаминович Родос.

Но вот пение обрывается.

Каминский чувствует на себе изучающий, долгий взгляд из темноты.

— Тэк-с. — В голосе добродушие и лёгкое недовольство. — Перестарались немного мальчики. Вы уж их, Григорий Наумович, простите. Молодые, горячие. Мяса много жрут. — Стакан с чаем уплыл в темноту, слышится целая гамма звуков, сопровождающих с удовольствием отпитый глоток. — Потом... Куда прикажете деваться? На войне как на войне.

Сколько раз он приказывал себе: отвечать только на конкретные вопросы. Но — не выдерживал, как и сейчас:

— И с кем воюете?

— Молчать! — кричит Родос, и в этом крике радость и возбуждение: театр начинается! Захватывающий театр, и в нём он, Борис Вениаминович, — режиссёр. — Здесь вопросы задаю я! Только я! — И уже голосом спокойным, с тихой ноткой дружелюбия: — Впрочем, Григорий Наумович, может быть, появилось желание побеседовать? Какие-нибудь соображения? Философские гипотезы? Готов послушать, поспорить. И тут вопросы с вашей стороны — вполне, вполне... Потому отвечаю. Вы спрашиваете, с кем мы воюем? С врагами народа и социализма! А что сказал наш великий пролетарский писатель? «Если враг не сдаётся, его уничтожают!» — Вдохновение, пафос звучат в бархатном голосе. — Подрывная деятельность против власти рабочих и крестьян таких, как вы, исторически обусловлена усилением классовой борьбы по мере строительства социализма. Надеюсь, вам известно это положение товарища Сталина?

Каминский опять не смог преодолеть себя. Всё-таки в этом есть какой-то гипноз, тайна: ведь всё ясно, всё предрешено. Фарс. Кровавый фарс... Но вот опять в раскалённом мозгу всплывает некая надежда: если ему всё логически доказать... И он спрашивает, с трудом ворочая разбухшим языком, наверно, фиолетового цвета, с белым налётом... Он спрашивает:

— И вы слепо верите в это положение?

— Я верю каждому слову товарища Сталина! — следует мгновенный ответ. И в голосе уже азарт, предвкушение удачи. — Постойте, постойте! То есть вы хотите сказать... — Уже перо скрепит по бумаге, разбрызгивая точки фиолетовых клякс. — Развейте, Григорий Наумович, только что высказанную мысль.