Валерий Полуйко - Государь всея Руси

— Распять тебя надобно, а я внимаю тебе, — тихо, беззлобно, в глубокой задумчивости, почти отрешённо, как будто вслушиваясь в себя, вымолвил Иван, явно поколебленный доводами Епифания.

— Христа також распяли...

— Замолчи, — ещё тише, словно таясь от кого-то, сказал Иван. — Насладился уж, паче мёда и сота, словес твоих душеполезных. Всю душу взмутил. Чую, что еретик ты... Чую! Но мне легче отправить тебя на плаху, нежели разоблачить твою ересь. Упрятал ты своего червя в прочный кокон.

— Паче врагов своих отправь туда. Большая польза выйдет, ибо и вправду изощрили они на тебя зубы. Не плачься и не стенай и не сиди взаперти зверем загнанным. Простри на них десницу свою карающую, и пусть оравшие нечестие и сеявшие зло пожнут его, как писано.

Иван подозрительно скосился на него и разом посуровел: непрошеных советов он не любил. Но — смолчал. Очевидно, только непрошеность и не пришлась ему по душе.

— ...Иль заповедь блюдеши: оставляти согрешившему противу тебя? Седмищи оставляти седмищи согрешившему?

Теперь они в упор смотрели друг на друга. Епифаний позволил себе прямо взглянуть в его кромешные глаза — как правый, чью правоту не отвергли и не оспорили.

— ...Но та заповедь не для царей. Ежели тебя ударят по одной ланите, ты что же, обратишь другую?

Иван не ответил, но видно было, как сквозь страх отступничества в нём рванулось и чуть не вскрикнуло внутреннее, протестующее: нет!

— ...Неужто ты николи же не думал об том: должен ты обратить другую ланиту иль не должен? Ты?! Царь?!

— Думал, — сознался Иван, должно быть неожиданно для самого себя, и вдруг с яростью, будто был изобличён в чём-то скверном, дурном, позорном, вскочил с лавки, оттолкнул Епифания и заорал с надрывом и злобным отчаяньем: — Ты бес! Бес! Откуда тебе ведомы мои мысли?!

— Аз не вем твоих мыслей. Но зрю на тебя яко на царя. Христос выделял царей. Речено им: кесарю — кесарево, Богу — Божие. А в древних отречённых книгах было написано: а мне — моё!

— Откуда тебе ведомо, что было написано в отречённых книгах? Ты что — читал их? Назови те книги! Где они?

— Тех книг уже нету. Извратители Христова учения уничтожили их. Но Христос говорил именно так, ибо то говорил Властитель!

— Ты бес! Бес! — Голос Ивана надломился, обессилел, перешёл в шёпот. — Ты захитил мою душу и разум мой обаял своими бесовскими кощунами. Чую, что начинаю думать уже как ты...

— То гораздо. Стало быть, дух, коим тебя наделили Божественные силы, пробудился в тебе, и ты приобщился святой истины, яко приобщаешься Святым Дарам. Ибо мысли мои — николико же не мои. Они суть частица сей истины, выводящей избранных на стезю спасения.

Иван вновь опустился на лавку — обессиленный, покорный, с виду будто окончательно сломленный. Голова его тяжело обникла к груди, он неловко подпёр её растопыренными пальцами и замер, затих, словно приготовился к чему-то ещё более худшему или уже почуял его — в самом себе. Молчал и Епифаний. Он вдруг понял, что, сколько бы ещё ни продолжал говорить и как бы ни изощрялся в доводах, последнее слово всё равно останется не за ним, ибо самого главного, самого весомого он не сказал, и не сказал потому, что, вероятно, и сам ещё не отыскал это самое главное и весомое.

Иван долго сидел так — в полной неподвижности, даже дыхания не было заметно, только растопыренные пальцы, туго обхватившие и сжавшие лоб и виски, изредка расслаблялись и пошевеливались, словно уставали сопротивляться напору мыслей, которые хлынули сейчас в него. А мысли эти были мучительны, ибо теперь шли из него самого, и он сам, а не Епифаний, задавал себе вопросы и сам отвечал на них — отвечал так, как и не подумал бы ответить Епифанию, и залезал в такие глубины своей души, в такие потаённые её уголки, куда не было доступа никому. Быть может, сейчас в этих мыслях им самим досказывалось то, чего не сумел досказать Епифаний.

— Говоришь: дух пробудился Божественный? — нарушил молчание Иван. Он не отнял руки от лица, лишь чуть приспустил её — до уровня рта, и, быть может, поэтому вновь получился шёпот, но это уже был не тот обессиленный и надломленный шёпот, который несколько минут назад вырвался из его уст. Смятение, страх, подавленность, видать, уже отступили, он сумел превозмочь свою слабость и отчаянье: недолгая, но мучительно-напряжённая работа ума, похоже, окончательно отрезвила его. И действительно, он тут же заговорил спокойным, ровным голосом, в полной трезвости ума, как будто и не было ничего этого — ни отчаянья, ни смятения, ни суеверного ужаса и истеричных, почти безрассудных воплей.

— Что-то не чую я сего пробудившегося духа, а греховность мыслей твоих, ересь твою — чую. Но, гляди же, не отвергаю, не восстаю и даже не подумываю пресечь её. Она проникла в душу мою, и душа моя — сознаться страшно! — откликнулась на неё. Стало быть... — он собрался с духом, — стало быть, я такой же, как и ты, еретик? У каждой ереси — своя истина. Ведомо. И непременно святая. Без сего не бывает ересей. У меня она також есть... своя истина. А тут ты явился — со своей... И обуял меня соблазн... Сперва страх и ужас, а теперь — соблазн. Вот он, впился в мою душу, яко аспид, сей соблазн: соединить, совокупить твою истину со своей... О, тогда много, вельми много будет свободы! Но тогда станет ненужной сама истина! А без истины...

«А без истины человек — зверь. Поганый, лютый, безобразный зверь», — тут же вспомнился ему Фома-еретик, с которым он разговаривал в пыточном застенке полоцкой градницы. Но Фома ему не подсказ. Он уверен, что человек и без истины, и с истиной — всё равно зверь.

— ...А без истины что без Бога. А без Бога, без откровения свыше человек необуздан. А необузданность — сё зло. Я же не хочу зла. Не хочу! Видит Бог, не хочу!

— Не хоти, ежели ведаешь, что есть зло и что — добро. А коль не ведаешь, поступай убо, како велит тебе твоя совесть. И памятуй: кого Бог избрал, тех и оправдал. Зло, которое оправдано, — не зло, а правота. Ты не злой и не добрый, ты — правый.

— Вот, вот она, моя истина! — вскричал Иван. Теперь он как будто обрадовался тому, чему недавно суеверно ужасался: способности Епифания угадывать его сокровенное, — Но скажи, коль ты столь многое постиг... Скажи: а ежели... — Он вдруг запнулся: видать, то, о чём хотел спросить, было гораздо легче держать в мыслях, чем облечь в слова.

— Ежели ты не прав? — помог ему Епифаний.

Иван кивнул.

— Но нешто ты сам себя избрал? Тебя избрал Бог. Нетто же Он может ошибатись?

Но такой ответ не удовлетворил Ивана. Епифаний видел это по его глазам, видел, как они потускнели, утратили тот радостный блеск, который появился в них, когда он воскликнул: «Вот, вот она, моя истина!»

— ...А буде не веришь моим словам, вопроси Его самого... Да, самого Бога! Ступай к образам и молись, молись до изнеможения. Он услышит тебя и ответит. И коли восприимешь глас Господень, тогда окропишь свою душу слезами прозрения, и то будут поистине исцеляющие слёзы! Оттоле ты уже не будешь ведать сомнений!