Валерий Полуйко - Государь всея Руси

— В монастырь?! — снисходительно хмыкнул Пётр. — Туда николи же не поздно. Токмо и там придётся вилять... Душа человеку на то и дана, как собаке хвост. А ты, что тот Китоврас, — не больно вёрток, вот и ломит тебя, вот и маешься...

Пётр говорил спокойно, степенно, только чуть вяловато, как бы с неохотой. Послушав Юрия, он решил про себя, что тот пришёл просто излить душу, как это бывало и раньше, а иного ничего не случилось, и это успокоило его, поэтому и голос его звучал степенно, ровно... Он не убеждал, не наставлял, он просто говорил — то, что, как ему казалось, всем давно и хорошо известно, в том числе и самому Юрию.

— ...Да все мы маемся. Думаешь, он не мается? Думаешь, ему не доводилось обращать свою душу на разные стороны? Вспомни-ка его малолетство! Да и сейчас не легче... Поставь себя на его место.

— «Поставь себя на его место! Вспомни его малолетство!» — Юрий вспыхнул. — То всё юродство, Пётр! Блаженны нищие духом! Буле, в детстве он и познал зло, но тогда же, в своё малолетство, коли принялся он, потехи ради, проливать кровь бессловесных, бросая их с теремов, — тогда и вросло в его душу присное зло, и не стало оттоль для него разнства меж бессловесными и словесными.

— Мы сами его таковым взрастили. Потакали ему во всём...

— Ты тщишься быть справедливым к нему...

Юрий опять прошёлся по горнице — явно для того, чтоб успокоиться, собраться с мыслями.

— Но то не справедливость... То убожество духа. Да, Пётр! И не нам надобно ставить себя на его место — сие ничего не изменит, — но ему — на наше... Да, Пётр, ему надобно ставить себя на наше место!

— Ишь, чего захотел! — рассмеялся Пётр. — Нет, братец ты мой суемудрый, так не бывает и николи же не будет! Мир устроился сильными! Орел не может и не должен ставить себя на место зайца. Ты сам первый возгнусишься таковым орлом. Или скажешь, не прав я?

— Про орла, буде, и прав... Но у нас, у людей, всё должно быть иначе, ибо Бог создал нас не по образу тварей, но по своему, Божьему, образу и подобию.

— «У нас, у людей!» Про каковых таковых людей ты речёшь? Просто людей — нет! Все люди на земле чьи-то подданные, чьи-то слуги, чьи-то рабы... Так было от века и будет до века! Когда на земле останется всего два человека, и тогда один из них будет раб, а другой — господин!

— Что же, тем и утешиться? Смириться?

— А что же, в петлю лезть?! Живым в могилу ложиться?!

— Бежать надобно, — тихо, почти шёпотом, сказал Юрий, но оттого, что сказано это было резко, решительно, шёпот его показался Петру чуть ли не криком, и он невольно втянул голову в плечи, словно уворачивался от этих страшных и совершенно неожиданных для него слов.

Душевные терзания брата были ему не в новость, он знал про них, и разговоры, подобные нынешнему, случались у них и раньше: Юрий не умел таиться и нёс к нему всё, что накапливалось в его душе, так что Пётр наслышался от него всякого и ко многому был готов, но ему и в голову не могло прийти, что когда-нибудь он услышит ещё и такое. Это было как удар — удар оглушающий, разом разрушивший связь мыслей, смешавший, сбивший их в какой-то вялый, недвижный ком, отчего в первую минуту он не мог даже сообразить, как и что ответить на это? Хотелось думать, что Юрий брякнул это просто для того, чтоб досадить ему, вывести его из себя, и он было уже поддался этому наивному самообману, но Юрий, увидев растерянность брата, рывком подсел к нему, обнял его за плечи и ещё тише, но по-прежнему твёрдо и решительно повторил:

— Бежать надобно, братка! Бежать!

Пётр посмотрел на его решительное лицо и понял: это — всерьёз, это — вызрело в нём, утвердилось, проросло корнями в его душу, в его сознание, и так глубоко, что, должно быть, уже никакими силами не вырвать его оттуда. И пришёл он именно затем, чтоб сказать ему об этом... Именно затем!

Юрий, не отпуская объятий, чуть тряхнул брата, словно старался вывести его из оцепенения, и, видя, как глаза Петра, неотрывно смотревшие на него, наполняются гневом и страхом, добавил как бы в оправдание:

— «Аше гонят вас во граде, бегайте во другий!» Ты сам приводил мне сие речение Христа.

Пётр не помнил, действительно ли он приводил ему это речение и по какому поводу? Если и приводил, то разумеется, не для того, чтоб пробудить в нём эту чудовищную мысль, ведь в нём самом это речение никогда ничего подобного не вызывало.

«Аще гонят вас во граде, бегайте во другий», — мысленно повторил Пётр и только сейчас, в эту минуту, по-настоящему вник в смысл этих слов, поняв, как неоднозначен он.

— Христос говорил не о том... Он говорил, чтоб не отступали от веры, от правды, — сдерживая себя, проговорил наконец Пётр, но тут же понял, что говорит совсем не то... Разубеждать Юрия, доказывать, что он превратно, по-своему, понял речение Христа, было бесполезно да и не нужно: не оно заронило в него эту мысль. Слова Христа он вспомнил потом, когда вздумал всё это, когда оно вызрело в нём, укрепилось… К тому же Пётр и сам теперь не был уверен, что истинный смысл Христова речения таков и есть, как понимает его он, стало быть, и доказательства его — только слова, бесполезные, нарочитые, ибо какой же в том прок — доказывать то, в чём не твёрд сам?! Это всё равно что беззубому пытаться грызть орехи.

— А таковому нет оправдания! — резко заключил Пётр, досадуя уже и на себя за свою беспомощность.

— Можно и без оправдания, — не смутился Юрий. — Да и перед кем оправдываться-то?

— Перед самим собой — допрежь всего! Перед своей душой, перед своей совестью! — ещё резче сказал Пётр, и опять почувствовал слабость, неубедительность своих слов: слишком уж поспешно, машинально вырвались они из него.

— Перед своей совестью у нас есть оправдание — кровь, пролитая за него.

— У нас? Ты уже и за меня решил?

— Без тебя я не побегу.

— Что?! — Кровь бросилась Петру в лицо, он побагровел. — Прочь! Поди прочь! — с гневом оттолкнул он от себя Юрия. — В роду Оболенских не было клятвопреступников и не будет! Не будет, слышишь?! Лучше тебе в темнице сгнить, убогому, — жестоко, безотчётно вышептал Пётр. — Вот уж поистине убожество духа!

— Доносчиков також не было в роду Оболенских, тем паче таковых, что доносят на единокровных своих. Ты будешь первый!

— Юрий! — Глаза Петра полезли из орбит. — Что ты такое говоришь, Юрий?!

— А ты — что?

— Да, — опомнился Пётр. Тяжело понурив голову, он стиснул её кулаками. — Сядь, давай поговорим... Спокойно и начистоту, как брат с братом.

— Я затем и пришёл...

— Ты прав, — после тягостного раздумья промолвил Пётр. — Лёд под нами ломится... Заеборзились наши с тобой сродники, прут на рожон, властно избезумели.

— Я их разумею.

— Понеже сам избезумел.

— Паче уж безумство, чем...

— Погоди! — остановил его Пётр. — Погоди витийствовать. Дай собраться с мыслями. То всё слова... У них там — також слова. Наслушался я... Слова и разброд! Никакого согласия! Токмо черевами трясут друг перед другом... Да хорохорятся: «Не посмеет! Не посмеет!» Ещё как и посмеет! Курлятев — токмо всчин... Ежели не потушить усобицы — полетят головы. Вот о чём надобно думать... Разумеешь? Беду отводить надобно, род спасать, а не присный живот. Да и то, что ты вздумал, — опасное больно дело. Кому удалось оно — я по пальцам тебе перечту.